Мир тесен - [42]

— Откуда известно? В сводке про это нет!

Мне и самому не очень-то верилось, что немцы уже под Питером. Но, с другой стороны, не врали же ребята с морских охотников.

— В сводке про подступы к Одессе! — продолжал выкрикивать разволновавшийся Безверхов. — И про Ельню сказано! Наши отобрали Ельню, восемь ихних дивизий разгромили.

Да, Ельня. Хорошая была новость. Андрей стал развивать мысль: может, теперь, после Ельни, наши перейдут в наступление? Но Ушкало остановил его и кивнул мне: давай дальше. Теперь я, опять-таки со слов Лисицына, стал рассказывать о переходе кораблей из Таллина в Кронштадт: много погибло народу. Транспорты подрывались на минах, гибли под бомбами. С одного транспорта, когда его раздолбали, люди посыпались в воду, а женщина с грудным ребенком никак не решалась прыгать. Она лезла на подымающуюся корму, ей кричат: «Прыгай!» — а она будто помешалась…

Я вдруг осекся: глаза Ушкало, устремленные на меня, стали белые. Ну, просто белые, как молоко. Я никогда таких глаз у человека не видел.

— Дальше! — сказал он.

Я хорошо помнил и повторил то, что слышал, без отсебятины: одной рукой плачущего ребенка прижимает, второй цепляется за что ни попадя и лезет на корму, а та уже почти вертикально стала. Тут транспорт быстро пошел под воду. Женщина как закричит: «Машенька!» Так и ушла с криком…

— Машенька? — Ушкало поднялся и шагнул ко мне. Мелькнула дурацкая мысль: сейчас он меня ударит… — Машенька?

Я, вскочив с чурбачка, невольно отступил к выходу. Но Безверхов схватил меня за руку выше локтя и гаркнул:

— Ну? Тебя спрашивают! Что она крикнула?

— Я ж сказал, — просипел я, хлопая глазами. — «Машенька» крикнула. — И выдернул руку. — Вы что, с ума посходили?

Тут я вспомнил, что Ушкало беспокоился о жене и дочке, от которых давно ни слуху ни духу. Ах, черт! Как же это я не сообразил… Да ну, мало ли женщин с дочками…

— Она беленькая была, — припомнил я еще одну подробность. — И в голубом, что ли, платье.

— Беленькая? — смотрел Ушкало белыми глазами. — Это она, — сказал он вдруг очень спокойно и сел на табурет, уронив тяжелые руки. — Зина.

— Нет! — крикнул Безверхов. — Машенька же! — Он живо повернулся ко мне: — Откуда знаешь?.. Лисицын рассказал? А он откуда?.. Морские охотники? Давай, Василий, звони на Хорсен! Комиссара попроси…

Я вышел из капонира как раз в тот момент, когда поблизости вспыхнула яростная стрельба. Били финские пулеметы, у них голос был как бы выше, чем у наших «максимов». Что еще стряслось? Безверхов, выскочивший из капонира, застыл, вслушиваясь. Кто-то бежал сюда с мысочка, топал короткими перебежками. Вот — вынырнул из ночи, укрылся за большой скалой от пулеметных ливней, громко выдохнул: уфф!

— Кто это? — крикнул Безверхов. — Ты, Темляков? Подойди! Что за стрельба?

— Да ничего особенного. — Т. Т. подошел, часто дыша. Тускло блестела его каска в колеблющемся свете костра. Под каской на бледном лице темнели провалы глазниц. — Минеры кончали работать, рогатку двинули, а она, что ли, искры высекла из скалы, ну, финики и всполошились.

Безверхов полез обратно в капонир. А мы с Т. Т. сели у костра, над которым закипал черный пузатый чайник. Шунтиков готовил завтрак: нарезал буханки черняшки, поставил на плоский камень пакет с рафинадом. Мы теперь жили как все люди: по утрам завтракали, а обедали — по-корабельному — в двенадцать.

— Ну, как ты? — с улыбкой посмотрел на меня Т. Т. Мы с ним после моего возвращения на Молнию еще не говорили, времени не было. (А может, еще примешивалось и чувство неловкости, безотчетное отчуждение, появившееся после той ночи.) — Выздоровел, беглец?

— Ага, — просипел я.

— Видал, как мы тут укрепляемся?

— Гибралтар, — просипел я.

— Что? А, Гибралтар. Точно. Васильев здорово работает. Две точки для пулеметов уже готовы, и еще будут запасные. А мин сколько понаставили!

— Ты почему к Безверхову перешел?

— Ну, почему… — Т. Т. хмыкнул. — Сам должен понять: мы с Литваком не уживемся.

— Да что ты на него взъелся?

— Никто не взъелся, — сказал Т. Т. — Просто мы разные.

— Ну и что? Утопить его, если на тебя не похож?

— Зачем утрировать? — проворчал он. — Я Литваку как командиру отделения не доверяю. Он же малограмотный… Тебя ведь увезли на Хорсен, ты не знаешь, как тут было…

— Завтракать! — крикнул Шунтиков, всыпав в закипевший чайник заварку. — Подходи за хлебом!

Мы пили горячий чай из котелков, пропахших борщом и туманами. Заедали ломтями черняшки. Экономно хрустели рафинадом. Все-таки, думал я, с маслом было вкуснее. И питательнее.

— Так что тут было? — спросил я прояснившимся после горячего чая голосом.

— Да так, — Т. Т. принялся сворачивать цигарку, — ничего особенного… просто некоторые нюансы… — Он чиркнул спичкой, на мгновенье осветив свой вдумчивый нос, и выпустил толстую струю махорочного дыма: она медленно таяла в холодном воздухе раннего утра. — Ушкало меня вызвал и говорит: буду тебя воспитывать как правильного бойца. — Т. Т. усмехнулся. — Ты, говорит, обязан бдительно нести вахту, товарищей выручать и так далее. Я говорю, что устав заучил еще в учебном отряде и, конечно, выполняю. Но прошу официально: переведите меня из отделения ефрейтора Литвака. Он даже и не стал спрашивать почему. Говорит, я сам так думаю, у Литвака у тебя не пойдет служба, потому что Литвак на тебя злой. Пойдешь к Безверхову в отделение. Это сам Ушкало сказал.