Мир-село и его обитатели - [22]

Лёвка Страус, автор бестселлера «Записки сосновского телятника»

По своим двум недавним книгам – большим романам, которые отфутболивают от журнала к журналу, от издательства к издательству, я отлично уразумел, что монолитный наш так называемый литистеблишмент никакой социальной озабоченностью не прошибёшь. Тогда на некоторых своих чтениях я начал заради увеселения анонсировать, что написал «совсем уже производственный роман» под не оставляющим сомнения названием «Записки сосновского телятника». Или ещё один – уже авантюрно-приключенческий! – с ещё более литературно-благородным титлом: «Милорды и муларды Сосновского двора», демонстрируя даже проект обложки, пышно украшенной всеразличными телячьими мордами в треуголках, поросячьими пятаками и разнообразных пород и модификаций утиными.

Но я-то что – любитель всё же, хоть и доводилось принимать участие в воспитании домашних своих телков млеком, водой и дроблёнкой (разве что не совком!), смешанных в определённых секретных пропорциях, но это не профессия и не призвание – рецепт пресловутого пойла (хлеб ещё размочить – для вкуса), да когда давать, да как держать ведро, чтоб не пролил, – почти всё, что я знаю.

А вот Лёвка Страус и впрямь бы мог себе позволить накатать книженцию с таким названием. И имя у него необычайно звучное – только в институте я понял, кого оно напоминает: Лёвка Страус – Леви-Стросс!

Не всё про тунеядцев расписывать – случай мне вдруг напомнил об этом не менее колоритном, чем прочие, герое, которого при том явно можно отнести к редким в нынешней словесности лицам положительным. Правда повествовать снова придётся о школьных годах чудесных.

В моих повестях «Настоящая любовь/Грязная морковь» и «Russian Disneyland», кривляясь и вихляясь, фигурировал некто Яха – курчавый подросток с зловредным нравом, не дающий покоя всему околотку, а в школе классу. Ещё лет в двенадцать я пытался живописать «подвиги» этого анти-Геркулеса (фавна, конечно же) в поэме с соответствующим заглавием: «Яха, атитектор». (Атитектор – так бабушка и именовала подобный типаж.)

А в тени прославленного персонажа меж тем остался его двойник – его старший брат Лёвка, из-за долговязости называемый Страусом и под этим прозвищем всю жизнь и известный. От отца Левона (о коем я тоже упоминал), работавшего, как и Николай Глухой, на ферме скотником, братья получили в наследство некое – как ни иронично это нынче звучит – призвание к профессии, некую с самых малых лет органичность – и в навыках, и в любви к животным.

В бурной и мелочной натуре Яхиной любовь эта пошла вкривь и вкось – он любил гарцевать на с малолетства отданной ему лично лошади, сам за ней ухаживал, чуть не в пять лет уже сам запрягал, сам её объезжал, но уж когда свою Звёздочку (или потом другого жеребчика Орлика) начинал обнимать, трудно было не заметить, что обнимание это и объездка тут же переходят в некое лихорадочное актёрство, а дальше и в прямо-таки неуместное мордование. Помогать отцу на колхозную ферму он так и летал верхом – галопом! Так же галопом всё всем раздавал (в основном корм телятам), безо всякого радения, а тем паче чаяния… А чуть только мужать стал – познал, конечно, прелесть автохтонного свекольного напитка, а вместе с тем, конечно, сразу и неприкрытую сподручность обмена на оный последних коллективно-халявных (буквально на глазах тающих в те скудные времена начала 90-х и более уже не возобновившихся) материальных благ – дроблёнки, каши и силоса. В этом он следовал бате, они, что называется, друг дружку понимали и поддерживали. Росточком они оба были небольшие, мухоморно-востроносой какой-то наружности, Яха правда всячески кучеряв.

Страус же оказался своего рода выродком – при всей наследственности его любовь к животноводческой профессии была какой-то слишком правильной, и вся его работа – действительно работа, усердная и добровольная – обычно лишь вызывала насмешки и недоумение, а потому неприкрытое раздражение Левона-старшего и брательника Яхи. Так что же он делал?

Чудачество было отъявленное, но не такое уж заметное, как проделки Яхи и прочее подростковое разухабство в том же роде. Двенадцатилетний Лёвка фактически работал дояром! Начинал на подхвате, с теми же телятами, то-сё, но тут обнаружилось и настоящее его призвание… Именно к коровам. Он, мало того, что раздавал корм и чистил, как отец и брат, стал, что странно, подменять то одну доярку, то другую… (Мужики служили токмо в должности свинаря или скотника – не будут же они, хоть и с помощью аппарата энтого нелепо-осминожного – доить!) Труд, надо сказать, не особо лёгкий и не дюже почётный, зарплату тогда вообще не платили, коровник стоял уже полураскрытый, кормить совсем нечем было, скотина и люди утопали по колено в навозе и жиже, поэтому все с удовольствием спихивали работу на простоватого подростка. Вскоре оказалось, что мало кто так знает всех коров (их ещё было с полсотни голов), все нюансы их быта, бытия и здоровья (кто сколько даёт, кого поили, чем и когда кормили, кому гуляться или телиться, весёлая ли сегодня Пеструха или больная…) – и что без Лёвки на ферме в буквальном смысле не обойтись.