Мир приключений, 1986 - [21]

— Нет…

— Ну и дура. Если так придумать, чтобы не трогать никого, а влезть в трубу ночью, забрать мешок сотенных и ку–ку! Вот если я у кого хлебные карточки стащу, плакать будет. А деньги–то — ха! — в банке, их снова напечатают там, в казне. И все!

— Так что ж, ты, выходит, банки грабишь? — засмеялась она.

— Сказала… Я б тогда в шляпе ходил и в пальто коверкотовом. Это я так. Да и с деньгами сейчас туго, на войну не напасутся.

Глава 16

27 ноября части Гудериана перерезали железную дорогу Тула–Узловая–река Дон.

Павел вдруг начал учиться игре на скрипке. Или потому, что, продав свою радиолу с пластинками и гитару, скучал по музыке, или потому, что скрипка досталась ему случайно — курсант один перед отправкой на фронт подарил, — а старый учитель музыкальной школы Руфим Андреевич пообещал обучать бесплатно. Наверное, и потому, и поэтому. Кто знает…

Правда, вначале Пашка пытался скрипку загнать. Она была новенькая, вся в лаке, венгерская. Но никто не взял. «Если б гармонь, можно», — говорили на базаре, подержав скрипку в руках и погладив по лакированному боку.

Каждый раз он засовывал скрипку в рюкзак — футляра не было — и отправлялся к Руфиму Андреевичу. Там он получал в руки настоящий смычок — смычка у Пашки тоже не было, курсант потерял. Свой смычок Руфим Андреевич брать ученику с собою не разрешал. Дорожил: особый и к тому же единственный.

— Играй здесь.

Несколько раз с Пашкой увязывался Гапон. Он сидел смирно в углу у печки, покуривал в рукав, терпеливо дожидаясь, пока Пашка кончит пиликать и заиграет Руфим Андреевич. Тогда Мишка гасил цигарку, выказывая этим свое уважение к тягучим поющим звукам, и, оперев подбородок на руки, закрывал глаза. О чем он думал в эти минуты, Гапон и сам не знал. Он мог так слушать долго, погружаясь в какой–то заколдованный мир, в котором все было хрупко, как ветки, одетые в лед. Они звенят, сталкиваясь друг с другом, и ветер разносит этот затихающий звон по лесу. Припекает солнце, растопырив пальцы–лучи, звуки тают сосульками, роняя капли–смешинки. Булькают ручьи, прорезая глубокими морщинами седой снег; выпрямляются ветки деревьев, сбросив ледяную кожуру; змеистые потоки несут прошлогодние шишки и скрученные листья; на весь город базарят воробьи, сотнями усыпав голые, по–весеннему черные деревья… Однажды он заснул, слушая скрипку. А потом, когда, к своему конфузу, проснулся на хозяйском диване, божился, что не сомкнул глаз и что Руфим Андреевич играл целую ночь.

Получалось у Пашки плохо. Учитель злился и говорил, что такими руками надо лед на мостовой колоть, а не за скрипку браться.

Ученик смертельно обижался, он считал себя очень музыкальным. Уходил якобы насовсем, не слушая поспешных уговоров, а затем опять заявлялся. И принимался мучить своего учителя, который снова начинал ругать бездарного ученика. Тут уж он ничего не мог с собой поделать, когда дело касалось искусства.

— Искусство, Павел, — он невежливо вырывал скрипку и показывал, как надо, — халтуры не терпит.

— Ну да, вон сосед мой, безногий, нот не знает: на гармони играет — заслушаешься! Таких музыкантов поискать — не найдешь!

— Халтурщик он, а не музыкант! — свирепел Руфим Андреевич. — Мехи на гармошке любой рвать может, а скрипка… — он склонял голову набок и водил смычком по струнам, — души требует. Был такой скрипач — Паганини, скрипка в его руках говорила, как живой человек. Однажды ему перерезали все струны, кроме одной. Но он сыграл — словно целый оркестр! Говорили, что в него вселился дьявол, обуял сатана, — так играл!

— А кто ему струны оборвал?

— Враги.

— Какие враги? — живо заинтересовался Пашка.

— Завистники. У любого таланта есть завистники.

— А у вас есть?

Руфим Андреевич положил скрипку и ответил не сразу:

— У меня нету… К сожалению.

— А я вам завидую, — признался Пашка.

Учитель засмеялся:

— Зависть и завистничество суть разные вещи. — Он подбросил дрова в чугунку и продолжал: — Я не Паганини. Когда–то в молодости самонадеянно думал, что я еще лучше, а теперь давно вижу — не то. Не дано мне… Кое–что, правда, умею, скромничать не буду, но до настоящего далеко. — И грустно пошутил: — Дальше, чем до Берлина.

— Ну, тогда мне и подавно, — опечалился Пашка. — Мне никогда, как ваш Паганини.

— Способности есть у тебя, есть. Тебе еще шестнадцать, не все потеряно, хотя и поздновато малость, — неуверенно возразил Руфим Андреевич. — Паганини занимался днем и ночью, не спал, не ел. Он только потом понял, какую божественною силу дала ему судьба. А в детстве его били и выгоняли на улицу, если он не играл положенное время. Своей игрой он содержал чуть ли не с малолетства всю семью. А те стремились к наживе: подавай больше, больше! Вся его жизнь — сражение!

— Тяжело ему было…

— Тяжело. Но не будь этого, может быть, и не было бы Паганини.

— Все говорят: нажива, нажива… Вот вы сами сказали: не будь этого…

— Когда Христофор Колумб открыл Америку, им двигало не простое любопытство мореплавателя. Он искал торговые пути в Индию. Скажешь, не ради наживы? Пусть и не столько своей… А ведь он, безусловно, был великий человек. Тут, знаешь, черт йогу сломит. У каждого по–разному. Свое у каждого. Только одно скажу: думай обо всем, на веру не принимай, пытайся сам разобраться — тогда это не просто где–то услышанное или прочитанное. Твое! В мире ничего бесспорного нет. Только в споре…