Мир приключений, 1926 № 01 - [31]

…Так именно вы загоняли нас в тупик, прижимали к стене вашею биржевою игрою. Вы закупорили мировой хлеб, весь годовой урожай в таком вот мешке, и завязали мешок наглухо. Остановили живительный поток зерна, законопатили все шлюзы. Вы взяли себе в помощники голод и нищету, преступление и безумие. Вы ущемили в тисках всех, кто искал хлеба, всех голодных, вы закручивали нас все крепче, взвинчивали цены до тех пор, пока не выжимали из нас своих процентов. Вот и я теперь помчу вас, ущемленного между этими неумолимыми скалистыми стенами, — навстречу уничтожению, небытию, смерти.

Готкинс видел, как шоффер позади выпрямился, стиснул руками колесо, впился вдаль глазами сквозь выпуклые стекла очков, — весь серый от пыли, неподвижный, как бронзовый истукан демона.

Видел он и ущелье… Чем дальше, тем все уже и уже становилась дорога, упиравшаяся прямо в страшную стену песчаника, словно покрытую ржавчиной и слегка выгнутую, как спина, готовая принять удар. Он уже предчувствовал, как вдавятся в эту стену его руки и ноги и как он замрет, затихнет, закупоренный, погребенный на дне автомобиля. Невыразимый ужас пронизал его грудь, парализовав его нервную систему… и все померкло в его мозгу…

Но в нескольких метрах от скалы шоффер круто затормозил ход, и машина привстала на дыбы, и фыркая, как разъяренный зверь, затем опустилась на передние лапы, судорожно качнулась на бок, на другой… колеса врезались в песок, и автомобиль, весь вздрогнув, остановился.

Несколько минут спустя Готкинс уже настолько пришел в себя, что выскочил из экипажа. Искоса поглядел он на преграждавшую путь в каком-нибудь метре от передка автомобиля мощную, озаренную солнцем скалу. Земля как-будто еще колебалась под его ногами, но мозг его быстро прояснился.

Он был несколько возбужден, настроение было приподнятое, но приятное. У самого подъема в гору, на извилистой узкой тропе стоял шоффер, снявший шлем и маску. Готкинс увидел резко очерченное бородатое лицо и пристально глядевшие на него темные, проницательные глаза.

Готкинс мгновенно поднял револьвер и прицелился. Человек представлял превосходную мишень, рисуясь на светлом фоне скалы, свидетели отсутствовали, и можно было сослаться на вынужденную самооборону.

— Теперь я уложу вас на месте, как обещал.

Человек улыбнулся. Взгляд его словно ушел куда-то вглубь, подернулся мечтательной дымкой.

— О нет, — сказал он. — Вы меня не убьете. По той же причине, по какой я не сделал этого, когда ваша жизнь зависела от нажима моего пальца на руль.

— А что мне помешает? — спросил Готкинс. — По какой такой причине, по вашему, я пощажу вас?

Тот снова вперил в него свои темные, серьезные глаза. — По той самой, по какой я пощадил вас; по той, что вы теперь чувствуете то же, что чувствовал я, давая вам свой урок — с единственной целью заставить вас почувствовать, что мы — братья.

Рука Готкинса с револьвером опустилась, как парализованная, и он застыл в безмолвном изумлении. Никогда еще не слыхал он ничего подобного. Больше всего, однако, изумляло его самого то, что рука у него не подымалась выстрелить. Он смотрел, как человек карабкался по узкой тропе вверх и, наконец, исчез из виду.

Впоследствии Готкинс рассказывал в Биржевом Клубе свое приключение с существенными видоизменениями. И любил заканчивать так:

— Как видите, меня спасло исключительное мое спокойствие и хладнокровие, закаленное всевозможными испытаниями; только они могли в те критические минуты сыграть роль сдерживающего начала, Импонировать отчаянному безумцу и принудить его повиноваться. Кто он такой собственно был, — я так и не узнал. Да и не все ли равно! Я ведь и не жаловался на него в полицию. Не вижу проку в мести. И я доказал, что могу справиться сам, без полиции. Жизнь моя имеет достаточный вес, чтобы постоять за себя в любой опасности. Но, разумеется, я прогнал шоффера Макка, который дался в обман, и привратника, который проспал. 20 долларов штрафа за недозволенную скорость я уплатил, не поморщившись. А моя спекуляция?.. Да, вот видите, возвращаясь в тот день в своем автомобиле в город, я знал, что не попаду в свои конторы до закрытия биржи и признаюсь, не раз вытирал со лба холодный пот при мысли, что рынок весь день во власти разбойника Вильсона… И готовился к тому, что мои служащие встретят меня торжественно-похоронными минами, какими встречают обанкротившихся принципалов.

… Но вот, послушайте и подивитесь неисповедимым путям провидения! Мое отсутствие в столь критический момент вызвало на бирже панику, какой и не запомнят в Чикаго да и во всем мире. Распространились самые дикие слухи о моем разорении, полном банкротстве, даже о самоубийстве. А Вильсон, не встретив меня на поле битвы, прямо обезъумел от самомнения и высокомерия, вообразил себя неограниченным владыкой рынка и — зарвался, сделал колоссальные, чудовищные закупки, далеко превышавшие его истощенные финансовые силенки. И, когда я на другой день занял свое место, к безграничному удивлению всей биржи (вы это помните, господа?) — Вильсон был придавлен миллионами бушелей закупленной пшеницы, за которую ему нечем было расплатиться, и цены на которую диктовал я. Я раздавил его, как вот этот окурок сигары, двумя пальцами. С тех пор пшеничный рынок — безраздельно мой.