Мир приключений, 1925 № 01 - [7]

Было решено, что по возвращении я захвачу Петерса с собой, чтобы отвезти его на юг.

Мы шли туда под благоприятным пассатным ветром, но на обратном переходе попали в полосу штиля. Нам выпали на долю бесконечные дни полного затишья и если-бы я уже не выучился терпению, я думаю, что мне бы это надоело. Но в конце концов привыкаешь к бесцельному шатанию. На шестой день по выходе в море, мы прошли не более ста пятидесяти миль. Не было ни малейшего ветра, я развел пар, и мы час за часом медленно ползли по огромной зеркальной равнине, чуть-чуть колыхающейся, но неизменно гладкой. Солнце пылало на небе, которое как бы заимствовало цвет от моря.

В час полуденной вахты, называемой «собакой», «капитан», которому этот титул давался только из вежливости, хотя он им весьма гордился, пришел ко мне на ют, где я дремал в кресле, сделанном туземцами по рисунку одного миссионера, который, по правде сказать, сумел соединить удобства с наименьшими размерами.

— Одна человек, пирога он идет, табада, — доложил мне этот «бой» на своем ломаном английском языке.

Я сонно кивнул головой и хотя удивился тому, что пирога могла забраться так далеко, но не счел нужным беспокоиться из-за сумасшествия туземных мореплавателей. Как я уже сказал, солнце сильно припекало, бросая свои отвесные лучи на тент, а мерный стук машины как бы убаюкивал меня.

Но «капитан» не отставал от меня, рискуя вызвать гнев.

— Табада, — снова повторил он, — Ты посмотри-погляди; одна человек пик-пик в пироге. Ки-ки кругом, циплята кругом.

Тут я окончательно проснулся. Пирога была очень мала и в ней находился какой-то корм, привлекавший морских чаек. Мой долг повелевал мне выяснить, в чем дело.

Я послал «капитана» за подзорной трубой и, когда он ее принес, навел ее на указанную им на обширной поверхности океана черную точку. Она оказалась, действительно, очень маленькой пирогой, над которой кружились морские чайки. Я сделал знак «капитану» и он, взявшись за штурвал, повернул корабль носом к утлому челноку.

«Какие-то туземцы, должно быть, поплатились жизнью за свое безрассудство», — подумал я.

Солнце спускалось к горизонту с такой быстротой, как будто оно утомилось от собственного жара и торопилось окунуться в прохладную пучину моря. Я поддал еще пару.

Да, несомненно, в пироге что-то находилось. Чайки разлетелись во все стороны и до нас доносились их гневные крики. Челнок уже находился почти борт о борт с нами, когда мне удалось разглядеть, что в нем находилось.

Лучше я не стану описывать, что там было. Чайки и солнце уже сделали свое дело над грузом челнока. Я не из особенно впечатлительных людей, но, признаюсь, меня затошнило. «Бои» завыли, как бешеные собаки.

Нет, не буду описывать того, что находилось в челноке: достаточно сказать, что он заключал в себе все, что оставалось от Петерса и Леони. Я остановил машину и челнок притянул к борту. Я смотрел на них сверху и мог без труда восстановить трагические обстоятельства, при которых они вернулись ко мне на широком просторе океана.

Было ясно, что Леони чем-нибудь оглушила или опоила Петерса. Пока сознание еще не вернулось к нему, она связала его такими узлами, какими умеют опутывать одни туземцы. Он был перевязан, как курица. После этого она взялась за весла и, пробравшись через каменную гряду, она увезла отвергнувшего ее любовника в океан, где они очутились вдвоем, одни на веки.

Я не знаю, сколько времени она продолжала грести, но перевязанный Петерс, должно быть, лежал, как бы в узком гробу, в то время как влюбленная в него девушка вела его погребальное судно в дразнящую синеву волшебного кошмара. И солнце жгло, и жажда мучила его.

Она тоже страдала в своем слепом безумии и, отбросив весла, пустила челнок по воле ветра. И уже после того, как в муках этого кромешного ада все стерлось и забылось в ее уме, она освободила обоих, перерезав ему и себе вены у кистей рук острым краем устричной раковины.

Так и плыли они одни по воле ветра и морских течений, отрезанные от всего мира бесконечным простором океана, и только теперь Петерс вернулся к кораблю, который должен был увезти его от нее.

Но теперь ничто уже не могло разлучить их и он мрачно скалил зубы на меня.

Я не хочу, чтобы вы подумали, что это была трогательная или великолепная картина. Это был один сплошной ужас. И лишь потом я понял все его значение.

Эта мрачная повесть имеет странный конец.

Я колебался было рассказать о нем, но, может быть, лучше покончить с этим сразу.

Леони нашла «Жемчужину Раздора» в мешечке, висевшем у Петерса на шее. Она вынула ее из тайника и сунула во впадину его волосатой груди. Может быть, она выполнила этим какой-либо первобытный ритуальный обряд.

Там она и покоилась, переливаясь в своей ужасающей оправе, вделанная в уродливую рамку, но все так же манящая, искушающая, все еще полная волшебного очарования.

Вы уже отчасти знаете меня за человека степенного, осторожного, живущего своим трудом и не вмешивающегося в то, что его не касается, но в ту минуту, когда я завидел «Жемчужину», вы бы меня не узнали. Да, я едва ли и сам себя узнавал.

Клянусь вам, что она меня звала к себе, клянусь, что ее влюбленный взор лишил меня рассудка. Охваченный волной алчности и страсти, я позабыл об отвратительном грузе этого плавучего гроба и видел только «Жемчужину».