Мир открывается настежь - [23]

Шаляпин пел на сцене. Из-за кулис мы лишь иногда видели его туманно-мрачную фигуру со скрещенными руками и землистое лицо со скорбным изломом бровей.

В трех шагах от нас стояла невысокого роста полнеющая артистка, весьма загримированная. Она то порывалась выйти из-за кулис, то отступала, словно не решаясь. Я догадался, что это Нежданова, фамилия которой крупно была напечатана в афише.

Вдруг Шаляпин врывается за кулисы, вихрем проносится мимо нее, на ходу злобно бросает:

— Чего вы ждете? Что же у вас голова на плечах или тумба из уборной?

Нежданова схватилась за виски, вскрикнула и тоже убежала.

За сценой поднялась суматоха. Распорядитель, заламывая руки, метался от Шаляпина к Неждановой, уговаривал, умолял. Шаляпин рычал не умолкая.

Дали занавес, чей-то судорожный голос объявил в залу, что Антонина Васильевна почувствовала себя дурно, ее роль в спектакле будет исполнять артистка такая-то…

— Темперамент-с, — глубокомысленно произнес голубенький старичок, провожая нас. — Однако же второго Шаляпина природа миру не произведет, нет-с.

— Мерзко за кулисами, — пробормотал Никифор, когда мы зашагали по Каменноостровскому проспекту.

Федор остановился, закурил и, крутя в пальцах погасшую спичку, обернулся ко мне.

— Завтра в обществе передай: через неделю, в субботу, массовка у деревни Юкки. На сей раз выедем не поездом, а на лодках. Ночевка на зеленом островке. Пусть по цепочке предупредят своих на заводах: будет выступать Николай Романович Шагов. В четыре часа дня незаметно собираться на большой поляне.

Ляксуткин умел мигом перестраиваться.

4

Сначала у меня не получалось. Весла цеплялись за воду — летели брызги. Потом я загребал слишком глубоко и отмахал руки. Но в конце концов приладился, погнал тяжелую лодку плавно, без срывов. Федор, что-то насвистывая, держал кормовое весло; Сердюков пристроился на носу, пощипывал полегонечку струны гитары. За моей спиной, в стареньких летних платьях и шляпках с лентами, сидели сестры. Старшая напряженно выпрямилась, будто ожидая столкновения, а Катя, наклонившись, просеивала в пальцах воду. То и дело оборачиваясь, как бы оглядывая путь, я видел ее тронутое загаром похудевшее лицо, завиток волос над ухом, маленькую грудь.

Перед лодкой мы успели поговорить о Шаляпине.

— Я ни разу не была за кулисами, — сказала она сердито. — И не хочу там быть.

С берега нам уже кричали; я так и не понял, почему она обиделась, и от растерянности напросился грести. Нас обгоняли другие лодки. Знакомые рабочие махали руками, кое-кто предлагал взять на буксир. Хохот, песни, гитары, гармошки — будто целый табор снялся с берегов и флотилией плывет по Финскому заливу.

Прогулки свои мы не держали в особенном секрете, да это и невозможно было. Главное, чтобы состоялся митинг, о котором знали далеко не все. Уже не раз внезапно появлялась полиция, и только благодаря бдительности дозоров удавалось вовремя рассеяться. Думалось, что на этот раз все обойдется благополучно. Слепяще блестела вода под вечерним солнцем, на просторе после заводской гари и копоти хорошо дышалось.

Краюшкой хлеба появился островок, и лодки со всех сторон уткнулись в него, словно стая рыб. Чуткие узкие листья ивняка затрепетали, будто потекли по ним зеленые и седые потоки. Наша лодка вторглась в песок; гитарист выпрыгнул первым, протянул руку девушкам. Я насадил весла на цепь, подергал замок, Федор поднял корзинку с припасами.

Катя принялась хлопотать у корзинки, мы набрали хворосту, подкинутых волнами досок и палок, заживили костерок. Потянулся кверху сизый на закатном солнце дым, сливаясь с другими дымами.

— Купаться, — гаркнул гитарист.

Девушки остались у костра; мы разделись за кустами, полезли в воду. Теплой была вода, подхватила тело, обняла, лениво разнеживая. Я приподнялся: там и сям виднелись черные, русые и белые головы; а на берегу, у самой воды, стояла Катя, козырьком ладони заслонив глаза, и смотрела в мою сторону. Солнце просвечивало ее, и мне показалось, будто вся она соткана из розовых лучей. Я зажмурился, ушел под воду, а когда вынырнул и протер глаза, Кати уже не было…

К нам на огонек подбирались знакомые. Гитарист настроился, густо покашлял и раздумчиво проговорил:

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль;

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Динь-бом, динь-бом…

Слышен звон кандальный, —

откликнулись высокие голоса.

Динь-бом, динь-бом,

Путь сибирский дальний…

То жалобно, то гневно ширилась песня, захватывая весь островок:

Динь-бом, динь-бом —

Слышно, там идут,

Нашего товарища на каторгу ведут…

Катя не пела, глядела на костер расширенными зрачками, словно застыла в удивлении.

Сникало солнце, ложились на залив длинные тени, осторожно всплескивала волна, набегая на песок. Темнела, темнела вода, осыпали ее синеватые звезды. Сестра положила голову Кате на колени; а та все сидела неподвижно, закрыв глаза; и черты лица ее казались жесткими в бликах угасающего костра.

Иные заводские парни лихо и ловко обходились с девушками, а потом хвастали своей доблестью, мусоля подробности. Да и в прежней бродячей жизни своей нагляделся и наслушался я всякого. Но зараза не пристала: я думал о Кате стыдливо и робко, не помышляя даже, что будет между нами хоть какая-то близость. И совсем уж не мог я предугадать, тайком разглядывая ее в брезге рождающегося утра, что скоро мы навсегда расстанемся.