Мир открывается настежь - [12]
На другое утро, на сенокосе, так с отцом, и не заговорил. Думал, что сам он все видит и понимает и, наверное, есть у него причины, если молчит. Мы работали рядышком, косы настроились в лад, ложились, ложились перед нами хрусткие душистые травы. Постепенно я увлекся, позабыл обо всем.
Пообедали в тени, запили ломкой родниковой водой, полежали немного. В просторном небе башенками стояли облака, кувыркались бездумные жаворонки, над землей паутинками дрожал нагретый воздух. Я не думал, что вижу все это в последний раз. Под вечер отец сказал:
— Иди-ка домой пораньше. Я еще покошу.
Голос у него был пересохшим, глаза смотрели в сторону.
Я вскинул на плечо косу, быстро зашагал по колючей стерне.
Из нашей избы доносился рев. Я повесил косу, перешагнул порог. Мачеха зажала Ванюшку между ног и остервенело хлестала веревкой розовую его заднюху. Зинка металась вокруг. Я ринулся к мачехе, выхватил веревку, размахнулся и… отступил.
Мачеха помертвела, выпустила Ванюшку. В избе стало так тихо, что слышен был уголек в печи.
— И-и, — взвизгнула мачеха, заметив, что бить ее я не собираюсь, закогтила пальцы, заметалась. Из ощеренного рта хлынула такая площадная брань, какой я еще не знал. Я стиснул в кулаке веревку, молчал, ждал отца.
Едва он открыл двери, мачеха завопила:
— Помогите, спасите, убивают!
Отец широкими глазами глянул на нее, на меня, потемнел, раздул ноздри, повернулся ко мне, сгреб за ворот; треснули пуговицы. Не помня себя, я тоже схватил его за грудки. Мы разом занесли кулаки и вместе опустили.
— Все равно я ее убью! — крикнул я.
— Да перестань ты вопить! — топнул отец на мачеху.
— Ты чего кричишь на меня?!. — взвилась та. — Один бьет, другой орет. Живьем в землю закопать готовы. Уйду, уйду-у… Люди добрые, поглядите, что они со мной делают! — Она выбежала на улицу.
— Прости меня, Дмитрий, — сказал отец. — Не вешать же мне ее, жена все-таки…
Ночевал я у соседей. А на рассвете, в пиджачке и картузе, с рублем в кармане, вышел на дорогу.
Деревня медленно пробуждалась. Над трубами вставали первые дымки, заря чуть алела на востоке, и крест над церковью светился язычком пламени. Я оглянулся на пруд, в котором тонул когда-то, на поле, где запускали мы змея, на окна школы. Пробрался на кладбище, постоял над могилой матери. Крест на ней скособочился, застежила холмик цепкая трава.
Внутри у меня будто что-то оборвалось, а потом закаменело. И уже без боли лопались невидимые корни, привязывавшие меня к земле. Я быстро шагал по прибитой ночными росами дороге, больше не оборачиваясь. Если б я помедлил, может быть, вся дальнейшая судьба моя сложилась по-иному. Но через сотни верст город властно звал меня, и я шел на этот зов, не останавливаясь и не раздумывая.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Да, парень, худо бы тебе пришлось. Ты хоть и рослый, но все одно что молоденькое деревце: всякий сломать может. Вот потому я и попросил тебя к себе…
Так говорил дядя Абросим, ловко подсекая мастерком раствор. Я только ахал, когда простецкий кирпич складывался под его колдовскими руками в затейливые узоры. Господи, стану ли я когда-нибудь таким мастером, научусь ли с такой сметкой схватывать чертеж, оживлять его мертвые линии! Но я уже рабатывал со взрослыми, знал, каким по́том дается мастерство, и терпеливо обучался. Дядя Абросим тоже был терпелив, никогда не ругался, не повышал голоса.
Мы высоко стояли на лесах: клали церковные стены. Ветер погуливал вровень с нами, августовский спелый ветер, донося с окрестных полей с детства знакомые запахи. Дядя Абросим уже выслушал мою историю, но причины бегства определил по-своему:
— Время приспело, вот на тебя и накатило…
Попал я на эту стройку в селе Ущиж случайно. Конечно, на станции Дубровка ждал я поезда, который шел на Брянск. А поехал до Ржаницы. Дело в том, что высыпали из вагона мастеровые, поспешили с чайниками за кипяточком. На каждом из них фартук — значит, едут на заработки. Мне уже известно было, что по фартукам подрядчик отличает мастеровых от прочей толпы, выбирает себе столяров, каменщиков, штукатуров, плотников.
— Куда вы собрались? — тронул я за рукав степенного мужика с дымчатой от проседи бородою.
Он оглядел меня с ног до головы, словно прикидывая, куда я могу сгодиться, сказал, что пойдут они в село Ущиж на строительство новой кирпичной церкви, по подряду с господином Морозовым.
— Работенки всем достанется, — добавил он и подмигнул. — Хошь с нами?
Я обрадовался, полез в вагон. Мужик оказался артельным старостой, прямо спросил, а чего я умею.
— Ничего, — признался я.
Он одобрительно кивнул, придвинул ладонью бороду ко рту, отпустил:
— Смолоду только и обучаться…
В селе было многолюдно. На земле, на бревнах, на грудах кирпича сидели пришлые, развязывая узелки, ведя неспешный, больше для виду, посторонний разговор, а сами прислушивались к голосу десятника. Десятник, остриженный под кружок, с постным лицом, определял людей на работы. Я отодвинулся в сторонку, решил терпеливо ждать. Тут-то и нашел меня чернобородый жилистый человек лет пятидесяти, потянул за полу:
— Пойдешь в подручные. Зови меня Абросимом.
Дядя Абросим не стоял в общей захватке на простых ходовых работах. Работа его была сугубой, как объяснял он, деликатной, при ней не надо перетаскивать на себе больших грузов и излишне спешить. Художественная кладка кирпичных узоров, замысловатых перемычек над просветами, забивка круглых и прочих сводов — тут нужен особый глаз, нужна душевная зоркость.
