Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [8]

Когда он взялся составить мне мою скромную книжку (стихи не выходили десять лет), тогда наше общение загустело. И отношения значительно растеплились. Я, съездив на северную родину, привезла много фотографий. Он восхищался нашими лесными просторами. Увидев на старых фотографиях моих предков: отца, дядьёв, — тоже восхитился, назвав орлами. Никому до него здесь, в Москве, не были интересны мои предки, мои корни. Нет, он был очень внимательный, очень зоркий человек, но не всё хотел видеть.

Сейчас мне думается, что Юрий Кузнецов относился ко мне по-особенному, давал моим стихам зелёную улицу, словно грех за кого-то замаливал, словно вину чувствовал. Но его вины передо мной не было. А моя и наша — есть. Остаётся.

Готовился к 60-летнему юбилею. Предложил в нём участвовать. У меня же в таких делах практики никакой. Но отказываться — верх неуклюжести. Юбилей — это речи, подарки… Пытаюсь выяснить, какой бы подарок он предпочёл.

— Лучший подарок один — ваши хорошие стихи.

(«Ваши» — то есть всех его авторов.)

К юбилейному вечеру я готовилась, очень волнуясь. Исписала для своего выступления много страниц. Но сказала со сцены Большого зала Дома литераторов совсем другое, о чём нисколько не жалею. Жаль только, что не прочла восьмистишие, которое Юрий Поликарпович слышал от меня по телефону. Вот это:

Жизнь поэта странна и глубока.

Неотвязною рифмой казним,

Под пятою он ходит у Бога,

Но порою равняется с ним.

Жизнь поэта… До срока могила

Замечательных наших парней.

Я ведь тоже по краю ходила…

Я ведь тоже всё знаю о ней.

Выслушав это, Юрий Кузнецов ничего не сказал. Теперь, перебирая по тому или иному поводу черновые листочки, я то и дело натыкаюсь на стихи, адресованные Кузнецову в разное время. Я их ему никогда не дарила и не показывала. Наверное, зря: всё какой-никакой бальзам на детскую душу этого неповторимого в веках человека, рыцаря славянского материка. По-вагнеровски мощная фигура. Ярчайшая фигура русского космоса. В этом сложном, философском и жертвенном понятии «Русский космос» слиты воедино две мощные стихии, две крайности — русская степь и русский лес. Так полагал он. И потому, наверное, ему была так интересна душа северянина, человека из леса. Этим я в какой-то степени могу объяснить неотторжение им меня и моих литературных трудов.

Я не могу не согласиться с Евгением Рейном, сказавшим о Юрии Кузнецове самые проникновенные слова: «…та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва — есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова».

10 декабря 2003 г.

Мария Николаевна Аввакумова родилась 22 апреля 1943 года в селе Верхняя Тойма Архангельской области. Среднее образование получила в городе нефтяников Альметьевске. В 1967 году окончила журфак Казанского университета. Первые стихи с подачи Евгения Евтушенко опубликовала в журнале «Новый мир». Автор поэтических сборников «Северные реки», «Зимующие птицы», «Неосёдланные кони», «Из глубин» и «Трамвай мечтаний». В 2000 году Юрий Кузнецов помог Аввакумовой составить книгу её стихов «Ночные годы», специально для которой он написал своё предисловие. С 1984 года живёт в Москве.

Кирилл Анкудинов. Неправильные воспоминания

…Знак избранья, особая примета,

Страшный след Твоего прикосновенья.

Дмитрий Быков

I

Всё началось с альманаха «День поэзии» за 1984 год, принесённого мне отцом. Я, четырнадцатилетний подросток, открыл этот альманах и прочитал в статье критика Владимира Гусева «Видеть солнце».

«Юрий Кузнецов?

Инфернальный, безнравственный и пр. — пошли в мозгу привычные слова.

Не такой уж он безнравственный, а просто немного тоже позирует, хотя и талантлив, — хочется сказать спокойную фразу».

Слово «инфернальный» мне тогда было неведомо и потому заинтриговало. Ещё больше удивило определение «безнравственный»: что за поэт такой, которого все привычно называют безнравственным? И хотя критик пояснял, что Кузнецов на самом деле — «не такой уж безнравственный, а просто немного позирует», всё равно меня разохотило.

В этом же альманахе я увидел два стихотворения того самого Кузнецова, прочёл их — и запомнил навсегда. «Воет мартен, или воет сирена. Красные раки ползут» — эти жутко-притягательные строки всё вертелись в моём отроческом сознании, не отпуская.

Я стал собирать информацию о Кузнецове, узнал, что он — почти мой земляк (Тихорецкая, Краснодар — всё это совсем рядом). Потом, роясь в стеллажах юношеской библиотеки, обнаружил тоненькую книжечку «Выходя на дорогу, душа оглянулась» — и стал восхищённо бегать с ней, всем подряд читая стихи про «последнего эмигранта» («Прошу, моему поражению отдайте последний салют» — потом автор изменил — «моему поколению отдайте последний салют» — стало хуже), про «чёрный подсолнух».

Мёртвым светом его охватило,

Он уже не внимал ничему.

Только видел ночное светило,

Присягая на верность ему.

Незадолго до этого я сам написал в тетрадке для первых стихотворных опытов…

Мы не знаем, творим мы добро или зло.

Отчего же тогда нас так тянет творить?

Тогда Кузнецов манил этим. Правом на неправильный путь, правом на поражение, на нети, на верность «ночному светилу» («осквернённой святыни не надо»). В Кузнецове был соблазн неоднозначностью — а всё остальное вокруг меня было беспросветно однозначно…