Мир госпожи Малиновской - [6]

.

Неудивительно, что Богна, воспитанная в такой среде, обладала гибкостью ума, к чему относилась весьма легкомысленно. Скорее, можно было удивляться, что она не лишилась человеческой способности питаться хлебом насущным и что, хотя и решилась выйти за теперь уже покойного профессора Ежерского, умела устанавливать контакты с реальной жизнью, да что там — прекрасно в этой жизни ориентировалась, оказалась при деле и была человеком востребованным.

«Она нужна всем — директору, конторе, родным, знакомым, даже мне она нужна, словно воздух», — думал он, глядя на нее и вслушиваясь в звучание ее голоса.

С другого конца кабинета долетали крики директора Шуберта и время от времени — короткие, резкие, произносимые как военный рапорт ответы Ягоды.

— Вы, конечно же, придете ко мне сегодня на чай, господин Борович? — спросила Богна.

— С удовольствием, — кивнул Борович, но в тот же момент сообразил, что встретит там Малиновского, и запнулся. — С удовольствием… Но еще не знаю… Я позвоню.

— Что за глупости! — возмутилась она. — Вы должны прийти.

— …прошу уволить меня с занимаемой должности, — долетел до них торжественный голос Ягоды.

Госпожа Богна засмеялась:

— Ну, вот и делу конец. Вы только посмотрите!

И правда, директор схватил перо и, повторяя с возмущением: «Это черт знает что, черт знает что!» — подписал документ. Ягода сосредоточено собирал со стола разбросанные бумаги и оглядывался на Боровича.

— Пойдемте, — сказала госпожа Богна. — Директор напрасно вас вызвал. Вы зря потеряли время.

Борович посмотрел на нее с упреком, а поскольку Ягода направлялся к выходу, то поклонился гендиректору, поцеловал руку госпоже Богне и шагнул к двери. Вдруг его остановил окрик Шуберта:

— Борович! Погодите, стойте, у меня к вам дело! Госпожа Богна, отдайте майору акты по дому на Вежбине и согласуйте все эти запросы. Ага! И позвоните инженеру Новицкому, а если тот не согласится, поезжайте в магистрат и покажите им! Устройте им чертов скандал. Это единственный способ. Ну, до свидания.

Когда они остались одни, директор посмотрел на Боровича исподлобья и, сцепив руки под пиджаком на спине, принялся расхаживать от стены к стене. Шаги его были неровными, а массивный корпус ритмично качался из стороны в сторону, и казалось, что Шуберт то и дело оступается. Это и красный нос картофелиной создавали впечатление, что он сильно пьян. Но Борович знал историю носа директора. Когда Шуберт был еще молодым ассистентом на факультете ботаники в Казани, во время исследования какого-то растения его укусил в кончик носа паук или скорпион. От смерти его спасли лишь серьезные дозы противоядия, и это навсегда изуродовало его орган обоняния и придало ему сине-красный цвет. Самым интересным было то, что это жуткое насекомое, до того времени неизвестное науке, исследовал и описал пострадавший, и оно даже получило его имя — areneidus Szuberti. Борович как-то изучал этот труд в доме Богны, еще при жизни ее мужа. Он не очень-то интересовался ботаникой и зоологией, однако читал научные труды, а особенно восхищался тем, как Шуберт излагал свои мысли. Ясность, точность, осторожность в формулировках, плавность изложения и литературный язык, прекрасный и изобилующий красотами стиль — словом, работы Шуберта никак нельзя было соотнести с той стороной его личности, которая так поражала яркостью при непосредственном контакте с ним.

— Господин Борович, — директор вдруг остановился перед ним, — я должен поговорить с вами конфиденциально.

Но поскольку он сказал это таким тоном, будто произносил проповедь перед многотысячной толпой, Борович осторожно оглянулся на дверь. Директор же словно не заметил этого и спросил:

— Вы знали покойного Ежерского?

— Да, господин директор.

— Тогда скажу вам, что он был ослом. Да, драгоценнейший вы мой, ослом, и я имею право так говорить, поскольку был он моим сердечным другом. Другого такого дурака на свете не сыскать. И мне жаль, что он умер. Но если он сейчас нас слышит, пусть знает, обормот, что я о нем думаю, поскольку на похороны я опоздал и не имел возможности сказать это ему при прощании.

Борович улыбнулся:

— Полагаю, на похоронах сделать это было бы уже поздновато.

— Что? Почему? Ах, да я не о том. Проблема вот в чем: Ежерский был психологом, то есть человеком, который по определению не имеет никакого представления о психике. Интересная штука. Я знавал только одного настоящего психолога, и был он ветеринаром. В Ужгороде. Нет-нет, в Брянске. Фамилия его была Кабачкин.

Он подошел к столу, открыл ящик, достал из него бумажный пакетик и ложечку.

— Фамилия его была Кабачкин, — повторил он машинально, а потом сунул ложечку в пакетик, зачерпнул ею немного сахара и проглотил. — Сахар, обычный сахар, — пояснил он. — Организм, когда должен работать напряженно, то и дело требует пополнения углеводов. Я практикую такое раз по двадцать-тридцать в день вот уже два десятка лет.

— Сахар — сила, — улыбнулся Борович, вспоминая вездесущий рекламный слоган[7].

Впрочем, об этой привычке директора он уже давно знал от госпожи Богны и от других работников фонда. Вторая, не менее странная, привычка Шуберта была такой: он не спал в постели, но каждые пару часов укладывался на софу и сразу же засыпал, причем всегда пробуждался через пятнадцать минут. При этом он уверял всех, что только такие короткие передышки в течение суток целесообразны и полезны. И хотя он горячо пропагандировал эту свою систему, а его необычайное здоровье было достаточно убедительным аргументом, найти последователей он так и не сумел.