Мир до и после дня рождения - [11]

— Трудновато. Но разве твоя мама не балерина?

Ирину всегда поражала способность людей помнить факты чужой биографии из далекого прошлого.

— Она не выступала после моего рождения. Этого она мне никогда не позволяла забыть. Я вызывала у нее отвращение, не была гибкой, не могла сесть на шпагат и дотянуться пяткой до головы. Даже согнуться к мыскам толком не могла. Постоянно на что-то натыкалась. — Ирина говорила, разглядывая свои руки; с легкой улыбкой Рэмси отодвинул чашку с зеленым чаем и потянулся к ней.

— Ох, я была ужасна, — продолжала Ирина. — Разумеется, не все дети наделены талантом, как Анна Павлова, но у меня еще и зубы выступали вперед.

Рэмси наклонился.

— По-моему, ничего страшного.

— Не думаю, что мама стала бы на это тратиться, к счастью, отец заплатил за установку пластин. На самом деле передние зубы выглядели ужасно, они буквально лежали на нижней губе.

Ирина показала, как это выглядело, и Рэмси весело рассмеялся.

— Это многое объясняет, — сказал он. — Ты очень не уверена в себе. Ты действительно красивая — не возражаешь, что я так говорю? — просто сама этого не понимаешь.

Сконфузившись, Ирина потянулась к чашке лишь для того, чтобы убедиться, что она пуста, но притворилась, будто делает глоток.

— Мама красивее.

— Даже если и так, — Рэмси кивнул официанту с бутылкой саке, — в любом случае это уже в прошлом.

— Нет, в настоящем тоже. Ей шестьдесят три. В сравнении с мамой я законченная неудачница. Она до сих пор каждый день занимается у станка, по четыре часа, съедает в день три стебелька сельдерея и лист салата. Извиняюсь — половину листа.

— Настоящая зануда.

— Да, она всегда была такой — занудой.

Принесли блюдо сашими, шеф оказался виртуозом — каждый кусочек острого тунца был завернут в листик съедобного золота, поедание сего кулинарного шедевра казалось вандализмом.

— О, — вымолвил Рэмси, оглядывая блюдо с тем же выражением лица — смотреть, но не трогать, — с каким провожал ее до машины. — Когда я вижу на улице стайки накачанных красоток, первое, что приходит в голову: «Вот это да. Мне бы такую. Черт, должно быть, все дни проводит в тренажерном зале», но я не вижу их красоту, а вижу лишь безмерное тщеславие.

— Отличное оправдание, чтобы не делать приседаний: ах, не хочу показаться тщеславной.

— У тебя и не получится, лапочка.

Ирина нахмурилась:

— Знаешь, когда железку с зубов сняли, многое в моей жизни изменилось. Слишком многое. Порой, это даже пугало.

— Как это?

— Все стали относиться ко мне совсем по-другому. Не только мальчики, но и девочки. Видимо, ты всегда был симпатичным, тебе не понять.

— Я?

— Не скромничай. Это то же самое, что мне стыдиться своей худобы. — Разволновавшись, что позволила себе лишнего, Ирина добавила: — Я хотела сказать, у тебя правильные черты.

— Класс, — сухо заметил Рэмси.

— Я уверена, что привлекательные люди…

— Ты еще скажи «красивые».

— Ладно, симпатичные люди. Так вот, они не представляют, как к ним относятся окружающие, — как много зависит от их внешности. Готова поспорить, что привлекательные люди большие гуманисты. С ними все всегда милы, и они уверены, что все люди по натуре очень хорошие. Но это не так, все не хорошие. Они поверхностные. Это удручает, когда вы принадлежите к другой группе, к представителям которой относятся как к резинке, прилипшей к подошве. Вас не просто не замечают, а действительно не видят. Уродливые, слишком полные, все, в ком нет ничего привлекательного, — им приходится прилагать невероятные усилия, чтобы завоевать внимание. Они должны совершить нечто особенное, в то время как симпатичным людям достаточно просто присутствовать, чтобы вызывать всеобщий восторг.

Ей непривычны были столь длинные монологи. Лоренс прервал бы ее в самом начале, но Рэмси не сделал попытки перебить. Не встретив ожидаемого противления, Ирина продолжала:

— Торчащие вперед зубы в детстве были прекрасной тренировкой для дальнейшей зрелой жизни. Для симпатичных людей старение становится шоком. «Что происходит? — удивленно озираются они. — Почему мне никто больше не улыбается?» Для меня это не станет шоком. Просто вспомнятся зубы.

— Чушь. Ты будешь восхитительна и в семьдесят пять.

— Мечты, приятель, — улыбнулась Ирина. — А ты — у тебя лицо парня, от которого девчонки в старших классах падали в обморок.

— Вынужден разочаровать тебя, солнышко, но до старших классов я не дошел. Провалил экзамен «илевен-плас». У вас такого не было, это…

— Я знаю. — Систему образования в Великобритании можно назвать «всеобъемлющей», но во времена учебы Рэмси экзамен, сдаваемый в одиннадцать лет, был призван отделить зерна от плевел, позволял определить, продолжит ли ребенок обучение в грамматической школе, после которой поступит в университет, или перейдет в школу рангом пониже, после которой пойдет работать. — Ты, должно быть, очень переживал.

— Никакой трагедии для меня в этом не было. Я хотел играть в снукер и проводил в школе мало времени.

— Понимаю. Ты был для всех как бельмо на глазу, все даже с задних рядов рвались посмотреть, как ты идешь на свидание с единственной девочкой в классе, у которой уже с десяти лет была грудь. — Ирина весьма живо представила эту картину. Возможно, это была шутка веселого Питера Пена, но Рэмси и сейчас походил на подростка. Даже с посеребрившимися волосами он при тусклом освещении казался пепельным блондином.