Минотавр - [16]

21

Несколько дней Tea не вставала с постели: лихорадка отступала, но затем возвращалась. Иногда она бредила, у нее был жар; врач приходил по первому вызову. Наконец его искусство победило, и Tea пошла на поправку. Гость из Мадрида отложил свой отъезд и проводил все время у двери ее комнаты. Родители Теи были очень тронуты подобным вниманием. Они говорили, что его присутствие самым благотворным образом сказалось на выздоровлении их единственной дочери.

Так прошла неделя. В тот день, когда Tea достаточно окрепла, они вышли на прогулку. Парк был совсем рядом. Они немного погуляли, потом присели на скамейку. За все это время не было произнесено ни слова. Они просто сидели, окутанные теплом летнего дня, и молчали. Через некоторое время Tea сказала, что замерзла, и они пошли обратно.

По дороге домой они проходили мимо местной аптеки, и Tea, попросив своего спутника подождать, вошла вовнутрь. Аптекарь помнил ее совсем ребенком, когда она едва доставала до прилавка.

Она сказала, что ей требовалось, рецепта у нее не было. Аптекарь пожурил ее, посетовав на молодежь, которая — в эти-то годы — не может уснуть без снотворного.

— Если бы я не знал тебя, Tea, — сказал он и улыбнулся, вспомнив, наверное, маленькую девочку, прибегавшую за леденцами, — я ни за что бы не дал тебе это лекарство без рецепта. — И, упаковывая трубочку с таблетками в пакет, продекламировал: — «Му poverty but not my will consents».

Аптекарь играл в любительском театре и был большим поклонником Шекспира.

Tea вернулась к терпеливо ожидавшему ее гостю, оперлась на предложенную ей руку и улыбнулась:

— Погуляйте еще. А я вернусь одна. Я очень устала, и мне кажется, что сейчас я усну…

Часть вторая Г. Р.

1

Когда Г. Р. было около двенадцати лет, его отец оставил семью и ушел к другой женщине. Для матери, которая прежде ни о чем не догадывалась, это оказалось сильнейшим ударом.

Г. Р. и прежде что-то чувствовал, но и само это чувство было ему непонятно; лишь позже, соединив все воспоминания с пониманием того, что случилось в реальности, он, со всей непримиримостью юности, возненавидел отца, хотя очень скоро ненависть эта стала у него перемежаться с тоской и болью.

Мать попала в больницу. Когда ее выписали, казалось, ничто не изменилось в ней; она была такой же красивой. И лишь в глазах ее Г. Р. стал замечать внезапные сполохи непонятного гнева, сменявшиеся долгим, ровным и холодным безразличием. Иногда ему даже казалось, что перед ним совсем другая женщина — та, которую он знал, любил и восхищался всю свою жизнь, умерла, а ее место заняла другая, очень похожая на ту, но другая, отличавшаяся от первой так, как манекен отличается от живого человека.

И жизнь изменилась. На смену организованному, упорядоченному быту семьи преуспевающих коммерсантов с постоянными гостями, приемами, обедами в клубе и дома, посещениями деревенского бунгало по выходным дням и двумя обязательными ежегодными поездками за границу (в последний раз это были Швейцария и Испания) пришла молчаливая скука, кровати, остававшиеся незастеленными в течение всего дня, кухня, где стол был завален остатками еды, а в раковине громоздились грязные тарелки, радио, которое забывали выключать (и оно хрипело весь день в конце коридора), перегоревшие лампочки, из-за которых половина огромной гостиной вечно оставалась в полутьме, когда наступали сумерки, двери, распахнутые во всех комнатах, и приглушенный, задыхающийся плач, иногда доносившийся из комнаты матери; часто он заставал ее неподвижно стоящей у окна, с глазами, устремленными в пустоту, с опущенными руками. Такой была жизнь Г. Р. весь последующий год.

Вначале, слыша ее рыданья, он бежал к ней и, обнимая, умолял не плакать, шептал нежные слова, гладил ей руки и волосы, но она словно не замечала его, и только ее длинные белые пальцы испуганно и судорожно сжимали край платья. Так продолжалось некоторое время, пока рыдания не утихали. И тогда она, высвободившись из его объятий, находила себе какое-либо неотложное занятие: то собирала и складывала в одном из углов грязные скатерти и салфетки, то переносила пустую вазу с одного места на другое, со стола на стойку буфета и обратно… Г. Р. следил за ней молча. Ему тоже хотелось плакать, но он не осмеливался, стоял, смотрел и, наконец, уходил в свою комнату и садился за уроки. Но если прежде, до всего, что с ними случилось, она тщательно следила за его учебой, теперь, когда он старался изо всех сил, чтобы угодить ей, он чувствовал — ей теперь это было все равно.

2

Через год его мать вступила в какую-то секту и погрузилась в благотворительность, заключавшуюся в заботе о бедняках и раздаче еды по ночам толпам бродяг, проводившим свою жизнь под мостами и в подвалах. На ее лице снова стала появляться улыбка, точнее, подобие былой улыбки, руки снова были чем-то заняты, привнося в их жизнь нечто вроде некогда существовавшего порядка, который, неясно почему, вселял в Г. Р. непонятный ему самому страх. Может быть, потому, что у этого, тщательно поддерживаемого порядка не было никакой цели и смысла? Огромная квартира блестела и сверкала, но была пуста. Никому не нужен был идеальный порядок в гигантской гостиной, где томился полированный деревянный стол в окружении дюжины стульев; всегда пустовали две комнаты для гостей, и от чистого белья на кроватях исходил запах смерти. Такой же порядок царил и в комнате его матери; половина двуспальной кровати была аккуратно застелена, как некогда, и кончик одеяла маленьким треугольником спускался вниз, туда, где стояли шлепанцы его отца. Они стояли на коврике у кровати так, словно ожидали его возвращения из ванной. На второй половине постели лежала растерзанная и продавленная подушка; она лежала косо и выглядела зло и обиженно.