Миниатюрист - [4]

– Какая нежная кожа, – говорит женщина. – А кости для семнадцатилетней девушки крепкие.

– Я Нелла. – Она опускает глаза на клетку. – Мне уже восемнадцать.

– Я знаю, кто ты.

– Вообще-то я Петронелла, но дома меня все зовут просто…

– Я не глухая.

Нелла осмеливается снова поднять взгляд. Глаза у женщины серые, спокойные, губы на вид мягкие, но в углах рта жесткая складка.

– Вы домоправительница? – спрашивает гостья.

В темноте раздается сдавленный смех. Женщина вздергивает подбородок и устремляет взор в жемчужные сумерки.

– Йохан здесь? – спрашивает Нелла. – Я его жена.

Женщина хранит молчание.

– Мы подписали брачный контракт два месяца назад, в Ассенделфте, – гнет свою линию Нелла. Кажется, ей не остается ничего другого, кроме как гнуть свое.

– Брата нет дома.

Еще один смешок в темноте.

– Брата? – переспрашивает Нелла.

Женщина встречается с ней взглядом.

– Йохан мой брат. Я – Марин Брандт. – Взгляд решительный, и в голосе наигранная твердость. – Его нет. Мы полагали, что он будет дома, но не получилось.

– А где он?

Марин, подняв взор к небу, закрывается растопыренной ладонью от закатных лучей, и во тьме прихожей, на лестнице, обнаруживаются две фигуры.

– Отто, – произносит Марин, опуская руку.

Вид приближающегося мужчины заставляет Неллу сглотнуть и врасти в пол холодными ступнями.

Отто темнокожий, то есть весь коричневый: шея над воротником, запястья, высокие скулы, подбородок – всё-всё. Нелла в жизни своей не видела ничего подобного. Невозможно представить, что такой человек мог хихикать в темноте.

Марин следит за ее реакцией. А вот глазищи Отто никак не реагируют на изумление, которое она не в состоянии скрыть. Она прикусывает губу и в ответ на его поклон делает книксен, опустив глаза долу. Потом снова поднимает и видит, что кожа его сияет, словно отполированный орех, а вьющаяся, как у барашка, шевелюра чернее ночи и похожа на облако из мягкой шерсти – так и хочется ее потрогать, не то что прилизанные жирные волосы других мужчин.

– Я… – Она недоговаривает.

Пибо начинает петь.

Отто протягивает руку, на его широкой ладони лежат паттены.

– Это вам, – говорит он.

У него амстердамский акцент, слова перекатываются, теплые и текучие. Забирая паттены, она коснулась его кожи. Нелла обувается, это выглядит неуклюже. Башмаки ей велики, но она не отваживается об этом сказать – ничего, позже, когда окажется наверху, подтянет ремешки… если окажется, если ей в конце концов позволят миновать прихожую.

– А это Корнелия, – говорит Марин, не спуская глаз с невестки. – Она о тебе позаботится.

Корнелия делает шаг вперед. Она чуть старше Неллы, ей лет двадцать – двадцать один, и выше. Нелла улыбается, чувствуя, что вся горит от этого беспардонного любопытства в синих зрачках. Чтобы как-то унять дрожь в пальцах, она сжимает кулаки. Служанка не спускает с нее глаз, осматривая с головы до ног. Вдруг на губах появляется ухмылочка, не сказать чтобы очень дружелюбная. Нелла пытается что-то из себя выжать, какое-нибудь формальное спасибо. Она отчасти благодарна, отчасти смущена, и тут встревает Марин:

– Я провожу тебя наверх. Покажу твою комнату.

Нелла кивает, а в глазах Корнелии вспыхивает веселый огонек. На радостные выкрики из клетки Марин незамедлительно реагирует взмахом кисти, означающим, что птицу следует унести на кухню.

– Пожалуйста, – обращается к ней Нелла. – Там стоит чад. И вообще, он любит свет.

Марин и Отто молча на нее посмотрели, а Корнелия взяла клетку и пошла восвояси, размахивая ею, как ведром.

– Это мой попугай.

Она перехватывает взгляд служанки, брошенный в сторону хозяйки. Корнелия уходит на кухню, сопровождая озабоченное воркование Пибо насмешливым чмоканьем губами.

* * *

На фоне великолепия увиденного Нелла вдруг осознает собственную ничтожность. Марин с неудовольствием разглядывает предметы рукоделия.

– Корнелия перестаралась. Будем надеяться, что Йохан на первом браке остановится.

Нелла на мгновение отвлеклась, подумав о попугае. Представила его растрескавшийся клюв и тарелку с зелеными перышками, украшенными куриными ножками, и ей пришлось потереть глаза, чтобы избавиться от наваждения и получше все разглядеть.

Вот думочки с ее инициалами, и новехонькое покрывало, и выстиранные бархатные шторы, не пропускающие октябрьские туманы над каналом. Марин с гордостью задирает подбородок.

– Моя комната. – Она делает паузу. – Была. – Она подходит к окну и, положив руку на раму, разглядывает первые звезды. – Мы отдали ее тебе, потому что отсюда открывается хороший вид.

Молчание.

– Зачем же, – говорит Нелла. – Оставайтесь здесь.

Марин как будто не слышит.

– В Ассенделфте, городке твоих предков, тепло и сухо?

– Бывает и влажно. – Нелла нагибается, чтобы закрепить ремешки слишком свободных паттенов. – Дамбы не всегда работают. Он не такой уж большой…

– Мы не можем похвастаться своей родословной, – перебивает ее Марин, – но много ли она стоит в сравнении с теплым, сухим, основательным домом?

– Верно, – соглашается невестка.

– Afkomst seyt niet. Родословная не стоит ломаного гроша, – Марин хлопает по подушке, как бы подчеркивая последнее слово. – Пастор Пелликорн сказал это в последней воскресной проповеди, и я потом записала его слова на форзаце нашей семейной Библии. От родословной нет никакого проку. Никакого. – Она встряхивает головой, словно освобождаясь от этой мысли. – Твоя мать написала нам, – продолжает Марин. – Настаивала, что хочет оплатить дорогу. Мы не могли на это пойти и прислали за тобой среднего класса баржу. Ты не обиделась?