Минеральный джаз - [28]

XXI

Итак, позволю себе, после сей затяжной докуки, со всей убежденностью утверждать, что мишка у дверей Очигава, а Шамугиа у дверей ворожеи Фоко нажимают на кнопки звонков изо всех сил. Первый напирает могучим когтем, второй указательным пальцем, и ни тот, ни другой не намерены оторвать их от кнопок, пока им не отопрут изнутри. Отпирать между тем ни тут, ни там не торопятся. Собственно, что за спешка, и чего вообще торопиться? Не знаю, как вы, а что касается меня, то я пишу сию книгу и никуда поспешать не думаю. В солдаты или ополченцы меня не возьмут. Слыханное сегодня дело, одноглазый боец или хирург-бородач, насмешек не оберешься — сущий мясник. Ни в бойцы, ни в хирурги, ни, того боле, в общественные деятели меня, правда, не зовут, да я и сам, как уже давеча отметил, не промах, не рвусь и не гожусь в них, зато с лихвой награжден замечательнейшим даром — всегда и везде буйный свой, неукротимый нрав направлять на дела благотворительные, общеполезные, что не токмо удостаиваются похвалы, а и вызывают всеобщие восторг и восхищение, и, чего уж греха таить, я их во всей доступной мне мере и проявляю: как бы ни был уныл и раздосадован, всеми фибрами души усиливаюсь не показать или, Боже сохрани, не передать кому этого своего расположения духа, дабы никто не почел, что жизнь — плевок или дерьмо, и не допустил чего недоброго в свою душу и в случае, когда не преуспел в сем намерении, по малодушию или бабству, тихо страдал, обращал простую повседневную жизнь в сущий ад или, того хуже, изливал жалобы на горькую участь и тщился переложить ее на чужие плечи, при том, что сам я, напротив, только и силюсь убедить и уверить ближних, что жизнь — общий праздник и радость, нескончаемое торжество и блаженство, и что оттого никому не увидеть набежавших на чело мое облаков печали и горести, а едино утоляющую их светлую улыбку радости, с коей и нынче взыскую поставить вас, доброхоты мои, в известность, что, дондеже нам не отопрут ту ли или иную дверь, ни медведь, ни Шамугиа не сделают от порогов и шагу, ниже не оторвут от кнопки звонка ни когтя, ни пальца. Ну не оторвут так не оторвут, нам с вами что? А то, что покамест они на нее (на кнопку) нажимают, мы тем временем покончим со всяческой мелочишкой, тонкостями и деталями и воротимся к повествованию с умягчившимися сердцами и душами.

Скажу откровенно, да и случалось ли, признайтесь, чтоб я не чистую вам выкладывал истину, что не много уже осталось нам выуживать деталей и мелочи. Встрянут вдруг где по течению повествования, так долго ли унять и устранить их? Вот хотя бы сейчас, в текущую, сию минуту, затесалось нечто, мешающее продвижению. Речь идет об одной, но столь въедливой мелочишке, что не приведи, как говорится, Господь. Впрочем, такой ей, очевидно, и должно быть. Плохо то, что сейчас ни одна зараза-деталь не приходит мне в голову. До чертиков хочется, чтоб пришла, правда, потому только, что уж очень я, влача свою тягомотину, к ней, детали и мелочи, прикипел. Что и говорить, мне чрезвычайно по нраву замершие у дверей, как изваяния, мишка и следователь, не отрывающие дланей от звонков и ужасно разнервничавшиеся. Что ж, пусть звонят, покамест я не обращу к ним взора и не пресеку потуг и одного, и другого. Не воображайте, что я не страдаю, когда кто вожделеет истины именно от меня. Нет-нет, я ведь вам не редактор, чтоб злорадствовать при виде чужих мучений. Скажу больше, когда бы во мне открылись возможности и умение, я бы поднял дух и медведя, и Шамугиа и дал бы волю обоим. Полагаете, я в восторге от того, что и один, и другой мечутся на поводу моего повествования? Их ли вина, что они сложены, я уж не говорю о словах, а из одних только буковок да значков препинания, а не из живых плоти и крови, в чем, даю голову на отсечение, ни чьей иной, кроме моей, вины нет и в помине не было: слабо, признаюсь, слабо мне обрисовать их во всей полноте, оживить прямо у вас на глазах, как это неподражаемо удавалось древним. О, эти древние, облагодетельствованные высшим, небесным даром! Наверняка в их чернилах содержалось нечто такое, что герои их творений кажутся вылепленными даже не из плоти и крови, а совсем уж из амброзии и нектара. Кто из нынешних владеет хоть тысячной долей совершенства, каковое сами же мы, нынешние, приписываем сим древним? И где мне, невежественному, обрести словеса, коим под силу воспеть и восславить их величественные деяния? И не сдается ли вам, моим господам, что множеству древних мы справедливо, а множеству и несправедливо вменяем в статус и свойство то самое совершенство, каковое ныне неотъемлемо от нас самих? И не представляется ли вам все это предпосылкой к тому, чтобы создалось впечатление, будто древние недосягаемо выше нынешних и будто эти последние, стало быть нынешние, ни прозорливостью и предусмотрительностью, ни стараньем и тщанием, ни нравственной чистотой, ни даже и действенной плодовитостью — к месту ли при сем упоминать о природном благородстве и щедрости благодати?  — и на тысячу миль не приближаются к древним. Мне ведомо, и сие мое знание поверяется чутьем и нюхом, а посему нет ни малейшей надобности напоминать, что мне слабо досягнуть и до тысячной доли того, что давалось и что свершали древние, и хотя не щажу живота своего для трудов, превышающих силы одного человека, однако же, как мне уже довелось отметить, и в подметки не гожусь тем, прежним, предшественникам. И при всем том — долго ли убедиться моим радетелям — не унимаюсь, не выпускаю из рук пера. Да и уймешься ли, слагая книгу XXI века?