Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ - [5]

…В тюрьму Лев, выстаивая длинные очереди, регулярно передавал ей посылки. Писать друг другу было нельзя, но Левушка и тут перехитрил тюремщиков.

Лев писал ей на продуктах. На скорлупе варенного вкрутую яйца вывел дату их той, лагерной свадьбы. Для тюремщиков — цифирки и цифирки — мало ли какие даты на яйцах ставят, а для Рики — изумительное воспоминание и все остальное, что при таких воспоминаниях люди друг другу говорят.

Царапал слова, нет — сло-ва! — гвоздем и на баранках — будут ли тюремщики каждую разглядывать? И на расческе, что Рике вдруг понадобилась, — тоже царапал.

Рика написать ему и этой малости не могла, а потому, расписываясь на квитанции в получении передачи, долго и тщательно выводила: имя, отчество, фамилию, дату, что означало: со мной все хорошо, весточку получила — спасибо, рада, думаю о тебе, очень беспокоюсь и тоскую… В годовщину их свадьбы, не имея никакой другой возможности с тем Левушку поздравить и снова сказать то, что всегда ему хотелось сказать, Рика бросила курить. «Передайте, чтобы сигареты мне больше не приносил — с 15 июня я больше не курю, — попросила она тюремщиков. — Пожалуйста, скажите, что именно с 15-го я больше не курю»…

В общем, они оба знали, как выжить в тюрьме, на этапе, в лагере. Теперь Рике предстояла ссылка.

Ссылку ей дали вечную — так было записано в приговоре. Отбывать ее предстояло в Красноярском крае, в Сибири, в маленьком селе Бирилюсы.

Рика не волновалась, она же знала: «это — навсегда». Беспокоил ее Левушка.

Разгон был на свободе еще почти целый год. Он даже успел съездить к Рике в Бирилюсы, пожить полтора месяца в крошечной Рикиной комнате «за огромной русской печью в большой, нелепой по нашему среднерусскому представлению избе» (так у Разгона в книге). Они ходили вечерами в гости, или Рика, вернувшись с работы, жарила рыбу, и они закатывали свои бирилюсинские пиры, — они были вместе и наслаждались жизнью «сожителей в незаконном браке», хотя в Рикином уголовном деле Лев проходил уже как муж, а Рика — в деле Льва — как жена. Жили, любили и строили всякие планы о дальнейшей их замечательной жизни в далеком сибирском углу.

О том, что Льва, наконец, взяли, Рика узнала просто: в пятницу, как было между ними условлено, не пришла от Льва телеграмма, потом получила письмо: «Лев заболел той же болезнью…» — написала ставропольская квартирная хозяйка.

На душе у Рики было муторно, но, в конце концов, то, что Льва должны снова посадить, она знала и потому ждала известия о том, куда дадут ссылку ему. А там… Там они уж как-нибудь соединятся, как-нибудь упросят гуманную советскую власть дать им разрешение отбывать свои вечные ссылки вместе.

Лев получил десять лет лагерей. Статья 58/10 — контрреволюционная агитация.

Когда Рика узнала об этом, о том, что не ссылка — срок, лагерь, — она завыла.

Закричала, как никогда не кричала в своей жизни. Она понимала: еще десять лет лагеря Левушке не выдержать — не выжить, у нее же вечная ссылка (выезд из места ссылки, даже временный, приравнивался к побегу и «обеспечивался» 25 годами каторги), значит, и свидания к нему в лагерь не видать.

…Я не могу спокойно писать об этом. Я пытаюсь понять состояние этой, уже не молодой, сорокапятилетней женщины, которая влюбилась — сильно, страстно посреди того лагерного кошмара, которая прожила — не по-человечески, не нормально, но безумно, до истомы, счастливо шесть, или почти шесть, лет, и вот… Вдова — не вдова, жена — не жена, и холодная пустая постель…

А каково было Льву?!

Он кричал на допросе своему следователю Годаю:

«Я еще поживу! Да и в лагере я буду жить! Будь уверен! Буду книги читать, водку пить, спать с вольнонаемными медсестрами да врачами — женами начальников!.. Мне сейчас сорок два года, когда выйду на волю — мне будет пятьдесят два… Я еще поживу!»

Он кричал, но он-то, прожженный зек, доходивший от цинги в тридцать девятом, он-то знал, что это такое — еще 10 лет лагерей.

Пять лет. Пять лет они почти каждый день писали друг другу письма. Все письма Льва Рика рвала — она не хотела, чтобы когда-нибудь, при следующем аресте или новой ссылке, их читали энкаведешники.

Рика вернулась в Москву в пятьдесят четвертом. Лев через год, в пятьдесят пятом. У них не было ни кола, ни двора, ни имущества — буквально ничего. Только 31 год лагерей и ссылок — на двоих.

Когда они расписались, у них не оказалось денег даже на «четвертинку».

Что было потом? Лев писательствовал, Рика печатала на машинке, они растили Наташку. Своих детей Рике заводить было поздно, хотя врачи и говорили ей, что Господь Бог создал ее для деторождения. Но то — Господь Бог, а здесь — советская власть… А детей Рика любила. Получили комнату, потом квартирку — 28 квадратных метров.

В разговоре, в обиходе у них сохранились лагерные слова и привычки. «Пайка», «оправка» — это из повседневного лексикона.

Где бы ни были, никогда не оставляют ключ снаружи, — память о тюрьмах, надзирателях и ключах, закрывавших их в камерах с той стороны — на годы.

Впрочем — «что было потом?» Что было?

Любовь. И наша жизнь.

Потом… Потом грянула перестройка, и Лев Разгон опубликовал свою книку «Непридуманное», которую писал в стол последние двадцать лет. Разгон сразу и как-то оглушительно стал знаменитым.