Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ - [43]

«Этим делом занималась следственная бригада, в которую я входил», — рассказывал мне в восемьдесят девятом майор юстиции запаса Зорма Семенович Волынский, в послевоенные годы — старший военный следователь Военной прокуратуры V Армии. Прочитав мою статью, Волынский прислал мне из Харькова, где живет, письмо, а потом и приехал в Москву: «Это была чистая «уголовка»: по всем параметрам Боярского надо было сажать за ограбление, но материалы забрали в Москву в НКВД и дело заглохло…»

Эльза Ароновна Аркус была владелицей парфюмерной фабрики в Харбине. Человек, ее арестовавший, — Боярский, вернувшись в столицу своей социалистической Родины, вскоре получил повышение — как раз в столичное управление госбезопасности. Работая же потом в Чехословакии допускал, как написано в компромате, «большие излишества в быту и злоупотреблял служебным положением» — изъял и уничтожил книгу выдачи продуктов советской военной миссии. За это был разжалован в подполковники: у своих воровать — ни-ни!

Короче, говорил Боярский на том собрании, ни мало не смущаясь от того, что как минимум два человека в этом зале — генерал-майор Провоторов и автор, — эту легенду о его карьере уже слышали и без труда подмечают то, как она видоизменяется в зависимости от меры осведомленности слушателей.

Что касается начала своей биографии, фактов, приведенных в газете, то это, конечно, сказал он, клевета. Как было? Мальчишка-комсомолец, бегал по собраниям и конференциям, вел большую и известную по тем временам — тут голос набирает силу — комсомольскую работу… (Что в минуты отдохновения от общественной деятельности стучал на своих же комсомольцев — умолчал.) В 1936 году с 4-го курса вуза мобилизован по путевке ЦК ВЛКСМ в НКВД — выполнял исключительно техническую работу: начальники не любили писать — специфика национальной республики — и просили заполнять протоколы. Голос почти дрожит: «За закрытыми от меня дверьми (я цитирую!) творились преступления, о которых я, мальчишка-комсомолец (цитирую!), и не подозревал…»

Да-да, «мальчишка-комсомолец»… «В 1938 году на заседании «тройки» Боярский докладывал дело на братьев Лац Владимира и Августа», — рассказывала следствию в 1940 году секретарь «тройки» Ольга Славина, осужденная на 2 года 6 месяцев за то, что самолично внесла в протокол о расстреле имя неугодного ей человека. — «Насколько я припоминаю, на Владимира Лаца было больше материалов, то есть доказательств, чем на Августа… Но когда Боярский высказал свое мнение о расстреле Августа, Миркин (нарком НКВД Северной Осетии в то время — Е.А.) сказал, что он «молодой и что ему надо дать 10 лет». Боярский стал доказывать, чтобы его расстреляли, и действительно, решением «тройки» Август Лац был приговорен к расстрелу. Когда протокол заседания тройки был отпечатан и я его принесла на подпись Миркину, он, дочитав до Лаца, сказал: «Надо с Боярским быть осторожней, а то он подведет. Я Лаца Августа хотел пропустить по второй категории (т. е. не расстрел, а лагерь — Е.А.), парень он молодой, да и материала на него мало, а Боярский его угробил». На мое замечание, почему же он как председатель «тройки» не отстаивал свое мнение, Миркин, подумав немного, сказал: «Черт с ним, все-таки он — немец»…^{29}

Да-да, «за закрытыми дверями». «Видел в кабинете Боярского поэта Алибалова со связанными руками, он был избит, лицо в крови. Боярский требовал от него признательных показаний. Алибалов так и умер в кабинете Боярского, но он доложил его дело на «тройке», как о живом. Было принято решение применить к нему ВМН (высшую меру наказания — Е.А.), составили акт о расстреле, тогда как он давно умер…» (Из показаний коллеги Боярского по НКВД Ивана Кучиева.)^{30}

В 1939 году «мальчишка-комсомолец» из провинциального Орджоникидзе был переведен — вероятно, за особые заслуги — в Москву, в Центральный аппарат НКВД, во Второй Главк — контрразведка. И тем, кстати, счастливо избежал чистки ежовских кадров: уголовное дело на него уже было заведено, компромат уже собирали — повезло: «Материалы расследования по делу Боярского В. А. сдать на временное хранение» — гласило решение инспекции НКВД СССР.^{31}

Кто-то (не Господь же!) Боярского хранил. Этим «кто-то» был комиссар госбезопасности, потом генерал КГБ Виктор Ильин. В 1937 году Ильин отправился с инспекцией в Северо-Осетинское Управление КГБ и заметил там Боярского. В середине шестидесятых Ильин стал… секретарем по оргвопросам Московской организации Союза писателей СССР — тоже специалист по творческой интеллигенции…

— Зачем вы нас дурачите? — спросили Боярского из зала, когда он закончил свой рассказ на тему «мальчишки-комсомольца», а мы с Провоторовым зачитали документы. «Зачем?» — риторический вопрос. Затем, что на протяжении всей его жизни — и первой, чекистской, и второй, чекистско-профессорской, ему это прекрасно удавалось. Привык…

— Если у нас не будет настоящего правового государства, — как бы не заметив вопроса, вновь заговорил Боярский, — то многое из того страшного, что мы сейчас узнаем, может повториться, — нравоучительно (профессор!) подытожил он.

У сидевшего рядом со мной генерал-майора юстиции Провоторова побагровела шея, потом стало багроветь лицо. Он тяжело поднялся со своего стула, оправил китель с золотыми генеральскими погонами, — вид у него был такой, как будто он собирается вызвать Боярского на дуэль или как минимум съездить тому по лицу. («Да что вы! — скажет Провоторов мне после. — Буду я еще об этого гада руки марать!») Генерал медленно открыл пожелтевшую от времени архивную папку и начал читать документ.