Милые кости - [70]

После первого импровизированного прощания на кукурузном поле у моего папы возникло желание продолжить традицию. Теперь он ежегодно устраивал траурную церемонию, но с каждым разом народу приходило все меньше. Были, конечно, преданные друзья: Рут, чета Гилбертов, но основную массу составляли школьники, для которых мое имя, хотя и окутанное темными слухами, уже превратилось в пустой звук; его упоминали главным образом в назидание ученикам, которые отделялись от коллектива. Особенно девочкам.

Каждый раз, когда мое имя произносили посторонние, меня словно кололи булавкой. Совсем другое дело — если его повторял мой отец или выводила в своем дневнике Рут. Но чужие, произнося мое имя, воскрешали и хоронили меня на одном дыхании. Будто на занятии по экономике вычеркивали товар из одного списка и заносили в другой, под рубрикой «Убитые». Как живую девочку меня помнили только некоторые учителя, например мистер Ботт. Иногда во время обеденного перерыва он садился в старенький красный «фиат» и думал о своей дочери, которая умерла от лейкемии. Из окна его машины виднелось кукурузное поле. Он нередко молился и за меня.

За считанные годы Рэй Сингх превратился в настоящего красавца, от которого в любой толпе исходили какие-то особые токи. Сейчас, в семнадцать лет, он еще не выглядел как взрослый, но это время было не за горами. Длинные ресницы и мечтательные глаза с поволокой, густые черные волосы и нежные юношеские черты лица одинаково привлекали и мужчин, и женщин.

Наблюдая за Рэем, я тосковала не так, как по другим. Мне хотелось дотронуться до него, обнять, познать его тело, которое он сам разглядывал совершенно отстраненным взглядом. Сидя у себя за письменным столом, он углублялся в любимую книгу — «Анатомию» Грея, и в зависимости от того, какой раздел привлекал его внимание, находил у себя сонную артерию или нажимал большим пальцем на самую длинную мышцу тела, портняжную, которая тянется от внешней стороны бедра под колено. Его худоба стала большим преимуществом, так как под кожей легко прощупывались мышцы и кости.

К моменту поступления в Пенсильванский университет он выучил так много терминов и определений, что я даже начала расстраиваться. Когда голова забита наукой, возможно ли удержать в памяти что-то другое? Не иначе как дружба с Рут, материнская любовь и воспоминания обо мне уступят место хрусталику глаза и радужной оболочке, полукружным каналам уха, а также моему любимому предмету: свойствам симпатической нервной системы.

Мои волнения оказались напрасными. Руана перерыла весь дом в поисках какого-нибудь особого талисмана, который можно было бы дать ему с собой, не менее солидного и весомого, чем анатомический атлас, но затрагивающего поэтические струнки его натуры. Без ведома сына она положила ему в чемодан томик индийской поэзии. Между его страницами лежала моя давно забытая фотография. Когда он распаковывал вещи в общежитии «Хилл-Хаус», фотография выпала на пол у кровати. Не исключено, что его профессиональный взгляд оценил состояние сосудов глазного яблока, носовых пазух, эпидермиса, но прежде всего он выхватил взглядом мои губы, которые когда-то поцеловал.

В июне тысяча девятьсот семьдесят седьмого, в тот день, когда я должна была бы идти на выпускной вечер, Рут и Рэя в городе не было. Как только занятия в «Фэрфаксе» окончились, Рут отправилась в Нью-Йорк, взяв у матери старый красный чемодан и набив его новыми черными вещами. А Рэй — тот уже заканчивал первый курс университета.

Именно в тот день бабушка Линн, выйдя на кухню, подарила Бакли книгу по садоводству. При этом она доходчиво объяснила, как из семян появляются растения. Сообщила, что ненавистная ему редиска — это самый скороспелый овощ и что обожаемые им цветы тоже можно выращивать из семян. Постепенно научила его распознавать циннии, ноготки, анютины глазки, сирень, гвоздику, петунию и вьюнки.

Моя мама время от времени звонила из Калифорнии. Телефонные разговоры родителей получались торопливыми и нервозными. Она справлялась о Бакли, Линдси и Холидее. Узнавала, как дела дома и нет ли новостей, требующих ее внимания.

— Мы все еще скучаем по тебе, — сказал мой отец в декабре тысяча девятьсот семьдесят седьмого, когда опавшая листва частично улетела с ветром, а частично слежалась в аккуратной, собранной граблями горке, но снега так и не было, хотя земля готовилась его принять.

— Понимаю, — ответила она.

— С преподаванием что-нибудь намечается? Кажется, ты этим планировала заняться?

— Да, именно этим, — согласилась она.

Телефон стоял в офисе винодельни. В послеобеденные часы посетителей было немного, но в скором времени ожидалось прибытие пяти старушек на лимузинах — завзятых любительниц дегустации. Помолчав, она произнесла фразу, с которой никто не мог поспорить, в особенности мой отец:

— Бывает, планы меняются.

По приезде в Нью-Йорк Рут сняла каморку у какой-то старухи в Нижнем Ист-Сайде. Другое жилье было ей не по карману, но в любом случае она не собиралась сидеть в четырех стенах. День начинался с того, что она скатывала свой двуспальный матрац и убирала его в угол, иначе ей было не повернуться. Она приходила в этот чулан только раз в сутки и при первой же возможности вылетала оттуда, как пробка. Ей требовался только ночлег да еще адрес — прочная и в то же время ничтожная зацепка в этом городе.