Милосердная мисс Эва - [9]

Она сама захотела перед уходом закатить пир, устроить праздник желудка и души. Вкусить напоследок земных яств и удовольствий, в которых ей давно отказали доктора.

Торжественность высокого момента была смазана самым неожиданным и постыдным для меня образом. В дверях меня поджидал дюжий мужик – сын этой старушки.

Пребольно схватил за шею – и вместе с моими дарами кубарем спустил с лестницы. Топал ногами, орал, чтобы духу моего здесь не было, что мама всё ему рассказала. И пусть я говорю спасибо, что он не подаёт в суд, потому что пачкаться об меня не хочет. И потому что у меня на руках мамина расписка.

Ну, что… По слухам, в дальнейшем к физическим страданиям бедняжки прибавились душевные. Она заболела танатофобией в тяжелейшей форме. Отказывалась от таблеток, уколов, от сиделок и медсестёр: дико боялась, что все они тайно желали отправить её на тот свет.

Она даже сына к себе перестала допускать, заподозрив его в сговоре с персоналом. И мучительно умерла от голода и жажды, высохнув как мумия. Боялась еды и питья: не отравлены ли… А ведь могла уйти красиво и достойно. И, наверно, перед самой кончиной с сожалением не раз вспомнила милосердную медсестру Эву.

Я сделала выводы и больше не повторяла своих ошибок, поняв слабость и непостоянство человеческого духа. Не посвящала никого в свою тайну. Взвалила исключительно на себя тягость душевных мук. Миссию Господа Бога распоряжаться чужими судьбами. Мне это удавалось, прямо скажем, не без труда.

Особенно нелегко пришлось с семьёй, с которой я давно дружила. Я не виделась с ними полтора года. Как они просмотрели свою очаровательную дочурку, егозу и непоседу, мою крестницу?! Она только немножко жаловалась в последнее время, что устаёт и ей всё время хочется спать.

Но я-то видела, что маленькое тело охвачено и практически побеждено болезнью. Отсчитывались последние дни, а может, часы блаженного незнания…

Сказать родителям? Поздно, поздно. Измучаются они, измучают ребёнка. Продадут с себя всё до нитки, останутся без крыши над головой, обогатят эскулапов – и всё напрасно.

– Хочешь, поиграем в лошадку? – оживлённо – слишком оживлённо – предложила я маленькой крестнице.

Мы только что досыта наобнимались с ней, нацеловались, переиграли во все её любимые игры. Девочка с восторгом согласилась. Я присела, она вскарабкалась как обезьянка на мои плечи. Обвила лапками шею: я потёрлась о них щекой.

– Иго-го! – весело вопили мы и, взбрыкивая, галопом носились кругами по комнате. Родители хохотали. «Осторожно!» – крикнула её мама, моя подруга. В эту секунду разрезвившаяся лошадка с всадницей неслась в соседнюю комнату с низким, слишком низким дверным проёмом.

Рассказать, что было потом? Как родители оба выли, рычали, пинали и катали меня ногами по полу, хлестали по щекам и рвали волосы, терзали? Зачем?

Цинично объяснять им, что девочка ничего не успела почувствовать и ушла счастливой, заливающейся звонким колокольчиком? Пусть это останется со мной.

Корреспонденты сбежались, остервенело набросились голодными псами. Грызли новость как брошенную кость – чтобы, начисто обглодав и выскоблив клыками, высосав соки, бросить её, ненужную. И, отбирая и тявкая друг на друга, жадно вгрызться в следующую новость-кость.

Как вкусно, подробно они смаковали «чудовищную, жуткую, кровавую» смерть ребёнка. Да что они понимали в смертях?! Свинья в апельсинах больше понимает…

Мне пришлось бежать из родного города. Но от себя не убежишь: своё проклятие, свой дар я увезла с собой.

Но я стала более взрослой и опытной. Вспомнила об идеальном современном русском орудии убийства: автомобиле на дороге.

Мне до сих пор везло, я скрывалась с места аварии не замеченной. Но ведь и места будущих наездов подбирала тщательно, пустынные: без камер наблюдения, без случайных свидетелей. И вычисляла маршруты, и месяцами выжидала.

Потом отгоняла натруженную машину в гараж. Смывала грязь и кровь, снимала фальшивые номера. Научилась слесарить. Сама виртуозно удаляла впадины и замазывала царапины, покрывала заново лаком. Моя коняшка-сообщница становилась как новенькая, сверкала и была готова к новым смертям… То есть к новым спасениям.

Ведь я убивала пятно, болезнь в человеке, которое несло Смерть. Стало быть, я убивала Смерть. Смертью смерть поправ – это про меня.

В этом месте литературный мэтр заметил бы алогичность, несоответствие моих рассуждений. Что я противоречу сама себе: всё-таки служу я смерти или убиваю её? Убиваю Смерть – или Жизнь в виде боли? И то, и то. Одно другому не мешает. Всё так переплелось и срослось – не разорвёшь, не распутаешь.

Никто не скажет мне спасибо. До сих пор я сбрасывала гнёт с души, выплёскивая свои ощущения, складывая их в мини-романы и подписываясь «Мисс Эва». Вообще-то я предлагала псевдоним «Мисс Эвтаназия» – но редактор нашёл его скучным, прямолинейным, техничным и претенциозным.

Машина железная, а я живая. Есть понятие: износ, усталость металла. Я чувствую, что мой запас прочности иссякает. Я пока не продумала свой уход. Вернее, пока не нашла исполнителя, у которого не дрогнет рука, а язык плотно держится за зубами.