Милосердие палача - [46]

– Ну что ж! Складно! Мы это проверим! Но все ж таки почему у тебя в карманах не оказалось денег? Если кто забрал, мы его расстреляем за мародерство, у нас с этим строго.

Задов все еще не верил Кольцову.

– Деньги я оставил любимой женщине, – ответил Павел. – Все, до рубля.

– Где живет? Проверим.

– А вот этого я вам не скажу.

– Ну ладно… Жаль мне тебя, Кольцов. Если говоришь правду, то ты, выходит, человек действительно заслуженный и все такое. Но нам при этом бесполезный. Стало быть, батька решит тебя пустить по реке Волчьей. Мы тут многих пускаем по реке, хай плывут до Самары, а там и в Днепр… Ведь ты работать на нас, на вольную армию батьки Махно, не дашь согласия?

– Нет.

– Вот и выходит, что ты хоть и выдающийся, а бесполезный. Из почета тебя просто расстреляют, а рубать, как беляка, не будут.

Какая-то странная для этого могучего и побывавшего во всевозможных переделках человека неуверенность, какое-то сомнение и даже сожаление звучали в его голосе. Что-то мучило его, словно зубная боль.

– Открыл бы чего важного напоследок? – предложил он Кольцову.

– А нечего.

– Так-таки и нечего? – Он пристально и долго смотрел в глаза Кольцову, вздохнул. – Ну добре…

И пошел из хаты, двигаясь медленно и с некоторой нерешительностью. Открыв дверь, снова пристально взглянул на Кольцова, хотел что-то сказать, но только покачал головой-шаром и вышел. Тотчас в комнату заскочили двое вооруженных хлопцев, а через некоторое время третий принес поесть и попить.

Ждать пришлось долго. Видимо, Лева с батькой Махно решали его судьбу. И решение это давалось трудно, иначе его уже давно бы доставили в штаб.

Приставленные охранять его махновцы поначалу чинно – как и положено часовым – стояли у двери, потом им это надоело и они присели к столу, потом кто-то из них достал порядком замусоленную колоду карт и они принялись азартно играть.

Пришедший за Кольцовым Левка беззлобно сказал игрокам:

– Еще раз побачу это во время караула, самолично постреляю.

Махновцы виновато почесали затылки.

Когда Лева ввел Кольцова в горницу, Махно не поднял головы, не взглянул в его сторону – он внимательно рассматривал новенький орден.

– Бачь, такий, как у меня. Только похужее стали делать, – сказал он присутствующим в горнице. Посмотрел на обратную сторону награды. – Ну и шо ж вы хотите? Номер девятьсот одиннадцать. Не то шо у меня – первый номер. – Он рассмеялся. – Советская власть, слышь, его аннулировала. А хиба ж можно геройство аннулировать? Мне ж его не просто так дали, а за геройство в борьбе с германским оккупантом. Так и в цыдульке написано.

Кольцов стоял в углу большой штабной комнаты, а за столом, напротив, как бы в президиуме или на суде, собрались те, кто должен был решить его судьбу. Махно сидел чуть в стороне, на топчане, застеленном волчьей шкурой, а ногу положил на стул. Вся ступня и лодыжка по самую икру были перевязаны не очень чистыми бинтами: понизу проступала сукровица. Воспоминания об ордене под первым номером, который вручал ему Лев Борисович Каменев от имени ВЦИКа, на время отвлекли батьку от боли, которая жгла его и сводила ногу. Ранен он был совсем недавно и передвигался на костылях: они стояли возле него, прислоненные к топчану.

Кольцов присматривался к нему как бы мимоходом, угловым зрением, не желая скрещивать взгляды и сводить эту встречу к такому поединку.

Павел умел с профессиональной сноровкой и точностью составлять портреты и характеристики людей, которые потом уже не выпадали из его памяти. Махно был мал ростом, казался чуть горбатым. Глаза глубоко упрятанные, словно бы для того, чтобы никто не мог в них заглянуть. Причем неожиданно светлые, ясные, даже голубоватые глаза, в которых совмещается все – и разум, и сметка, и яростная злоба. Да, в нем есть природная сообразительность и ум, но это лишь пока он спокоен, пока его не одолевает физическая или душевная боль. Временами его лицо кажется то красивым, то уродливым. Длинные светлые волосы – предмет особой заботы. Такая прическа делает его и выше и привлекательнее, а это для него очень важно. Наверняка батька может быть слезливо-сентиментальным и, послав человека на расстрел, погоревать над его судьбой… Волосы, кстати, хорошо вымыты, расчесаны, ухожены – видно женское участие.

Конечно, очень самолюбив. Когда говорит, присматривается, кто его слушает, а кто не очень внимателен. И, видать, не забывает ни тех, ни других. Впрочем, когда он говорит, все стихают не только потому, что он здесь главный, просто звук его голоса, неровный, то низкий, то чрезвычайно высокий, с модуляциями, заставляет прислушиваться.

Загадка природы: как, почему становятся народными вождями, батьками? Смелость, хитрость, ум – нет, этого недостаточно, с этими качествами становятся просто командирами, начальниками штабов. Артистический дар? Безусловно. Кольцов слышал, что Махно стал анархистом чуть ли не в подростковые годы, занимаясь в театральном кружке.

Махно выпрямился, вздохнул – приступ боли оставил его.

– А хорошо мы тебя на свадьбу подловили, слышь, комиссар? – спросил Махно, обращаясь не столько к Кольцову, сколько к своим хлопцам. – Правда, не знали, что ты такая большая птаха, думали, так, воробей какой-то с гулянки летит… А как тебе наша невеста? Понравилась?.. Кто там у нас, хлопцы, в этот раз за невесту был?