Милосердие палача - [125]

– А тебя, жених, я решил отпустить, – сказал Кольцов невзрачному виновнику торжества. – Бери коня и дуй до батьки. Скажи ему, чтоб в Харьков не совался. Все пути – и шляхи, и железные дороги – под присмотром. Броневиков и пушек хватит!.. Коня потом Задову отдашь, я ему должен. Не люблю в должниках ходить.

– Бумажку дайте, – попросил обрадованный жених. – А то ваши где-нибудь прищучат.

– Бумажку дадим, – пообещал Кольцов. – Будешь ты у нас теперь послом…

Один из патрульных заглянул в тачанку и под сложенными горкой музыкальными инструментами обнаружил целый арсенал.

– Ого! У этих музыкантов и другая музыка имеется. – И показал ручной пулемет.

Подъехало несколько телег для арестованных. Было тихо вокруг, солнце уже оторвалось от горизонта, растопило тучки и – огромное, багровое – висело над выгоном. Люди, что высовывались из-за плетней, смотрели на все с прежней безучастностью. Чего только они не насмотрелись за эти годы! Лишь мальчишки носились вокруг броневиков, придерживая наспех одетые штаны и не обращая внимания на окрики военных.

Кольцов подошел к понуро стоящим возле своей тачанки музыкантам:

– Марсельезу играете?

– Чужеземное батько не любит, – ответил один из музыкантов. – Нам бы чего простого!

– А Интернационал?

– Это можно. Это русское.

– Тогда разбирайте инструменты, садитесь в первую телегу и, если жить хотите, чтоб по всей Сумской – с музыкой! С Интернационалом! Да погромче, не щадя инструментов!

Тронулись в путь к городской тюрьме телеги со связанными махновцами. Как были они в венках из цветов, перепоясанные полотенцами, так и уселись на телеги. И забренчала, запиликала троистая музыка. Звучал над просыпающимся городом Интернационал…

Кольцов не чувствовал ничего, кроме усталости. Хотя операция прошла с опереточной легкостью и можно было порадоваться этому, он знал, что происшедшее – всего лишь маленький и незначительный эпизод в огромной и непрекращающейся войне. И Нестора Махно этим не напугаешь, и крестьянскую войну не остановишь.

Но все же – спасибо Левке Задову. Он свое слово сдержал. Теперь Кольцов должен был сдержать свое, хоть голову положи на плаху. Но сможет ли он сдержать этот раскрутившийся маховик взаимного уничтожения?

Следующие несколько суток пролетели для Павла как один день. Распоряжение Дзержинского об откомандировании полномочного комиссара ВЧК Кольцова в Москву в Иностранный отдел, видимо, положили под сукно. Он был нужен здесь. Допросы махновцев, составление докладных, налаживание постоянной «почты» с Задовым… Все это требовало многих нудных, цепляющихся одна за другую профессиональных забот.

– Ты пойми! – говорил ему заметно сблизившийся с Кольцовым Манцев, угощая служебным бледным, соломенного оттенка чайком. – Меня терзают со всех сторон. И кто терзает, как думаешь? Вот телеграмма от Владимира Ильича: «Украина должна дать шестьсот миллионов пудов хлеба, но, видимо, мы не получим ни пуда из-за того, что вы не справляетесь с бандитизмом»… И что я ему отвечу? Что никаких шестисот миллионов пудов хлеба не будет уже хотя бы потому, что засеяна только четверть земли? Что наибольший урожай снимет барон Врангель в Северной Таврии? Разве Владимиру Ильичу неизвестно, что и здесь, на Украине, люди тоже обречены на голод?

Манцев бросил на стол целую пачку отпечатанных на отвратительной оберточной бумаге телеграмм:

– От Луначарского. От Короленко, он разослал копии писем во все редакции. Сидит в самом центре Полтавщины, все видит. Вот послушай! «Ваша власть хуже самодержавия… В ответ на убийства коммунистов и комиссаров вы выжигаете целые деревни – и куркулей, и бедноту… Мы стоим у порога таких бедствий, перед которыми меркнет всё, что мы испытываем теперь…» А вот черновик шифрограммы, которую Дзержинский отправил Ленину как раз накануне написания Обращения: «Перед Махно я бессилен. Ничего не получается…» Это у Феликса-то Эдмундовича не получается!.. И вот я должен крутиться среди всех этих вопросов и стараться решить то, что не могут решить гиганты нашего дела!..

Павел понимал, что Манцев хочет перепоручить ему все основные дела «по Махно». Поделиться главной головной болью. Но основное противоречие почти неразрешимо. Чтобы утихомирить село, надо прежде всего прекратить продразверстку, насильственное изымание продуктов. Однако голодная страна, разинув рот, как птенец-переросток, требовала: «Дай! Дай, или я умру!» Одна армия со всеми своими службами насчитывала пять миллионов человек. «Дай! Или я взбунтуюсь!» Жестокая война на юге и на западе не давала ни минуты на то, чтобы остановиться и что-то перерешить. «Дай!»

Кольцов же был в состоянии сделать лишь немногое. Всем взятым в плен махновцам теперь должны были сохранять жизнь, хотя командиры и начальство на местах не очень охотно выполняли эти требования. Но Павел спас, как и обещал Задову, «свадьбу». С Задовым шли секретные переговоры о перемирии. Лева уже успел сообщить, что появление в стане Махно «жениха», здорового и невредимого, заставило батьку еще раз задуматься.

Павел почти физически ощущал, что никак не может уменьшить взаимное ожесточение и истребление. Накат был слишком велик.