Миллионы, миллионы японцев… - [40]

И тут я вспомнил о неоплаченном счете. Мадам Мото оплачивала его каждое утро, но только частично. А ведь его сумма ничто в сравнении со стоимостью обратного билета Токио — Париж. Я не мог удержаться:

— Я слышал, что сейчас самолеты переполнены. Не заказать ли обратный билет заблаговременно?

Втолковывая мадам Мото смысл этого вопроса, я проявил неистощимое терпение, и наконец ей стало ясно, в чем дело. Ответ открыл мне глаза на страшную правду:

— Но ведь вам выдали билет в оба конца!

Узнав, что я получил билет только туда (по крайней мере так я тогда думал), она изменилась в лице, а я чуть не расплакался. Она взяла мою руку, но не знаю, кто из нас кого поддерживал.

С этого момента чувство тревоги ее не покидало. Лицо, фигура, походка, голос — все выражало панику. До самой минуты расставания вечером она время от времени, и надо сказать, довольно часто, повторяла, что уплатила за билет пятьсот тысяч иен — «а их было трудно достать!», — что она поищет у себя квитанцию (тут она на ветреном перекрестке принималась рыться у себя в сумке, и мы кидались в погоню за бабочками-листками из записной книжки «Цементные заводы Лафаржа»), что завтра же утром она сходит к директору, пошлет Ринго в агентство «Эр-Франс»… Остальное время она невесело пыталась себя успокоить, говорила, что продаст несколько картин, разыгрывала радость по этому поводу, потирала руки, подсчитывая, сколько она выручит… «Я уплатила пятьсот тысяч иен за билет туда и обратно, — тут же снова начинала она, — а их было трудно достать…»

Этих невеселых разговоров нам хватило до прихода к журналисту, бывшему монпарнасцу, поэту местного значения, которого я про себя называл Фруадево. Я вручил ему свою статью «О французской литературе» — за всю свою жизнь я ничего не рождал с подобным равнодушием; одна мысль, что ее переведут на японский язык, делала меня безразличным.

Мадам Мото принялась за «нашего человека». Поскольку мое злое ухо улавливало часто повторяемое слово «иена», произносимое с придыханием, логично было заключить, что она излагает этому важному и «очень-очень милому» человеку драму обратного билета, рассказывает о наших денежных затруднениях (воображаю себя на месте продюсера, которого просят вторично оплатить мой проезд!)… Но мадам Мото перевела мне этот разговор, точнее, передала его суть: она объяснила монпарнасцу, что ее картины сейчас в цене, что за каждый мазок она получает несколько тысяч иен.

Фруадево разделял ее радость. Он заявил, что получать деньги за каждый мазок весьма недурственно; потом, желая доставить мадам Мото удовольствие, он любезно переспросил, сколько иен стоит каждый ее мазок. Она с воодушевлением начала излагать все сначала.

Потом они долго радовались, тряслись от смеха, стараясь заразить меня своим весельем…

Желая завершить этот прекрасный день соответствующим образом, мадам Мото сказала, что у нее есть деньги от продажи картины и она решила угостить нас ужином, «очень, очень дорогим»!

Мы отправились искать ресторан, достойный нас. После долгих блужданий, мы в конце концов осели в «американском» ресторане с вывеской в виде быка.

За едой мне стало не по себе. Они без умолку говорили между собой по-японски, и я начал уноситься в облака, далеко-далеко… Заметив это, они меня окликнули и спустили с небес на землю…

Соизволив снизойти до них, я задал монпарнасцу роковой вопрос:

— Можете ли вы показать мне что-нибудь японское — чисто японское?

Он колебался, спорил сам с собой:

— Нет… Да… Возможно… Нет!

Наконец, он неопределенно промямлил что-то о крестьянских домах, о танце гейш…

— Гейши, гейши! — восторженно закричала мадам Мото. — Завтра вечер с гейшами, очень хорошо!..

До чего я люблю ее, мадам Мото! Она меня просто умиляет. Иногда я едва удерживаюсь, чтобы не взять ее на руки и не покачать…

Расчувствовавшись, я сказал, что, на мой взгляд, Токио очень грустный город, самый грустный на свете, и это бы еще полбеды, не будь он населен мрачным я людьми. Я признался, что впервые чувствую себя за границей иностранцем, что это мое первое путешествие, когда дни проходят, а я еще ни с кем из местных жителей не подружился, что я не ощущаю никакой сердечности за этим парадом вежливости и церемонности, что эти улыбки — тысячами, миллионами — эти стереотипные улыбки леденят мне душу…

Монпарнасец понимал французский намного лучше, чем я думал. Он ответил, что это впечатления первой недели, что и он, приехав в Париж… Тут он умолк, его взгляд затуманился: должно быть, что-то с ним произошло после второй чашки кофе…

Затем он опять пустился в рассуждения, доказывая мне, что японцы — народ застенчивый.

Мадам Мото и монпарнасец, посовещавшись, решили попотчевать меня поездкой по Токио и показать все самое лучшее, самое дорогое, чтобы я наконец повеселился.

Раз деньги есть…

И вот с видом заговорщиков мы, плутовски кудахтая, зашагали по улочкам Гиндзы. Мои спутники топтались перед какими-то барами, клубами, спорили, и мы шли дальше. По дороге украдкой, так, чтобы никто, кроме меня, не заметил, мне делали знаки сводники.

— Очень плохо приходить сюда поздно, — сказала мадам Мото, — очень-очень плохо!..