Миллионы, миллионы японцев… - [3]
Но самая странная из промежуточных посадок — Нью-Дели. Прежде всего, она длится всего полчаса, и при этом «пассажиров просят не покидать свои места».
В самолете сразу начался ропот недовольства… Приятно слышать… А что если на самолете бунт? Если бунтовщики завладеют самолетом? Сигарами будешь обеспечен… Осечка, летим дальше. Приклеившись к иллюминатору, стараюсь разглядеть хоть одного буйвола, но тщетно.
На заре Ганг представляется нам из самолета черной прожилкой в сером мраморе. Дальше реки и речушки Бирмы, похожие на разветвленные корни деревьев… Только я нашел это сравнение, как мы пикируем на Таиланд. Бангкок — даже при остановке на час надо сдать паспорта военным, которые изучают их все шестьдесят минут. Правда, страна воюет. К тому же такая жара… Эти два обстоятельства сближают нас, транзитных пассажиров, то есть меня и здоровенного стопроцентного американца. Он же русский белоэмигрант и бизнесмен. Этот тип часто ездит в Японию, хорошо ее знает и, глядя на меня, предсказывает, что я пробуду там гораздо дольше месяца. От него я получил первые наставления: не дотрагиваться до руки, не дотрагиваться до стакана, если я не хочу, чтобы мне его сразу наполнили, ибо это невежливо. Словом, дотрагиваться как можно меньше.
Тучи прогоняют нас из Гонконга, с Тайваня, из Кагосимы, пролива Бунго — отовсюду. С наступлением темноты мы приземляемся в Токио, где часы показывают 19.30, а мои, поставленные в Париже, — 11.30. Восемь часов выпали из моей жизни и ожидают меня где-то над Бенгальским заливом или Гималаями, спрятавшись за тучами, чтобы свалиться на мои плечи на обратном пути.
2. Первая ночь в Японии
Я не ожидал ничего особенного от аэродрома Ханеда. Я так торопился его покинуть, что, сдавая багажные квитанции, в придачу подарил таможеннику — мне это объяснили лишь много времени спустя — свой обратный билет Токио — Париж авиакомпании «Эр Франс».
Мадам Мото, как подобает хорошему импресарио, встречала меня, и ее присутствие подействовало успокоительно. В этой истории с фильмом, которая пока что мне не очень ясна, единственное, в чем я не сомневаюсь, — это мадам Мото: конечно, она выступает от имени японского продюсера, она должна взять меня под опеку и в интересах своего патрона и задуманного фильма как можно лучше организовать мое пребывание в Японии. Это хорошо. Я вижу ее в третий раз, однако охотно поцеловал бы (но вовремя вспомнил наставления своего попутчика — белоэмигранта-американца). Мадам Мото сопровождает племянница: двадцать лет, черная грива волос, подстриженная под Жанну д'Арк, обрамляет смуглое квадратное лицо, резкие черты которого говорят о горячности, чуть ли не о свирепости. Вскоре, однако, я убедился, что Ринго-сан, мадемуазель Подлесок или мадемуазель Рощица, — девушка с мягким характером.
И тетя и племянница одеты в свитера и эластичные брючки, сверху пелерины.
Санитарный и таможенный контроль окончен, и в служебный автобус аэродрома набились пассажиры. Около одиннадцати часов вечера мы попали в центр японской столицы.
Пока то да се, я узнал от тети, что ее племянница прекрасно говорит по-английски и училась французскому. В первую неделю я думал, что мадемуазель Ринго — существо необыкновенно робкое. Что бы я ни говорил, глядя на нее, она неизменно отвечала «да» и только «да», а иногда отворачивалась, издавая слабый свист. Потом я узнал, что у японцев это признак смущения и уважения.
Однако не прошло и часа после моего приземления, как изъясняться по-французски стало для меня мучительно трудно, постепенно французский язык начал звучать в наших устах тускло и глухо и вовсе не помогал понимать друг друга. Мадам Мото бесконечно извинялась: найти квартиру, достойную меня, невозможно — отели Токио переполнены, и подходящее жилье я получу только завтра… В первую ночь на японской земле мне придется довольствоваться скромной частной квартирой…
В смущении моих хозяек я не усматривал ничего, кроме проявления пресловутой традиционной вежливости японцев. Чтобы не остаться у них в долгу, я принялся объяснять, что слишком любопытен, слишком взбудоражен, чтобы думать о сне; наоборот, я мечтаю просто погулять по улицам ночного Токио. И это была сущая правда. В конце концов меня поняли — я почувствовал это по новому приливу смущения, более глубокому, чем первый, который я вызвал у тети Мото и ее племянницы Ринго.
Аэродромная таратайка высадила нас на мрачном перекрестке перед центральным вокзалом. Мото-сан и Ринго-сан по-японски держали совет — бесконечный, невеселый… Вдруг они с криками радости и жестами энтузиазма схватили оба мои чемодана и стали толкать меня вперед.
Мне пришлось опустить голову, чтобы не задеть гирлянду платков с мрачными черными иероглифами. Дальше мне не позволил ее поднять свод лестницы, круто спускавшейся в подвал (собственно, до обратного самолета мне редко удавалось выпрямиться во весь рост). Моему взору открылся погребок в виде коридора с деревянной стойкой во всю длину, перед ней — табуреты, а сзади — повара. Я ожидал, что попаду в злачное место, а оказался в доступном ресторане.
На подносе, сплетенном из ивовых прутьев, мне принесли дымящийся свиток — влажную махровую салфетку. Повара и клиенты, повернувшись ко мне лицом, ждали: я протер лицо, затылок, руки (в эту процедуру меня посвятил янки из России, мой спутник по самолету).
