Миллион - [26]

— Посланцем моим ко двору монарха Римской империи возьмешься ехать?

— Что ж? — выговорил Саркиз, подумав. — Если мне переводчиков дадут… да поручение разъяснят, отчего не ехать?

— Да ведь надо не калмыком являться, надо уметь себя держать; не дворовым из-под Казани и не скоморохом, а моим наперсником. Надо быть важным да гордым, чтоб рукой не достали… Можешь ли ты на себя напустить этакую амбицию не по росту? — шутя произнес князь.

— Что ж рост? Рост ни при чем! — засмеялся Саркиз. — Иной богатырь меня вот за пазуху засунет и понесет, а я его умишко весь за щеку положить могу, как орех. Ведь новорожденные без амбиции этой на свет приходят, а уж потом ее на себя напускают тоже. Да вот я вам сейчас изображу, как я беседу поведу.

Саркиз отошел, прислонился к письменному столу князя, опираясь одной рукой и слегка выпятив грудь, закинув чуть-чуть голову назад, поднял другую руку и произнес с достоинством, мерно и холодно:

— Передайте господину министру, что я его прошу именем всероссийского вельможи, князя Таврического — отвечать мне прямо, без утайки и без проволочки. Согласен он? Да или нет?

Фигура Саркиза была в это мгновение так элегантно горда и надменна, а слова эти были так произнесены, что князь сразу вскочил с софы на ноги и уставился на калмыка.

— Фу-ты, проклятый!.. — выговорил он.

Баур, таращивший глаза на актера, тоже ахнул.

— Каков? — обернулся князь к любимцу.

— Чудодей, — проговорил Баур.

— Оборотень как есть. Ну, Саркизка, я сам теперь за тебя порукой, что ты мне справишь порученье миру на аханье! — весело воскликнул князь. — Помни, родимый, только одно: не робеть. Не робеть! Сробеешь — все пропало! А коли этак вот обернуться можешь, как сейчас, — диво!

— Уж коли я, после моей трущобы, первый раз будучи поставлен пред очи светлейшего князя Таврического, не сробел, — промолвил Саркиз, — так что ж мне другие. В этом будьте благонадежны… Робеть я не умею.

— Не умеешь? — рассмеялся князь.

— Нет. Никто меня этому не обучил, откуда же мне уметь…

Потемкин начал уже хохотать.

— Молодец. Ей-Богу. Эко судьба меня подарила. Фортуна-то меня балует, что мне тебя послала. Не поезжай я, умница, к Саблукову — так бы я тебя и не нашел. Вся сила была в этой поездке, а то бы ничего не было.

— Не привези меня в Петербург господин Саблуков — ничего бы не было. Вестимо, — отозвался Саркиз.

— Это верно.

— А не родись я на свете, и привезти бы он меня не мог.

— Еще того вернее! — вскликнул Потемкин.

— Стало быть, вся сила не в князе, а в Саркизе, что он есть на свете! — усмехаясь, вымолвил калмычонок, хитро щуря свои красивые глаза.

— Каков гусь? — обернулся князь к Бауру. — Ну, что скажешь? Не справит он наше дело на славу?

— Справит, Григорий Александрыч. Я его день один как знаю, а голову за него тоже прозакладую. Видать птицу по полету.

— Ну, ступайте… Ты его готовь: все поясни и начни хоть с завтрашнего же дня муштровать и обучать… Да и прочее все готовь без проволочки. Нам ведь здесь долго не сидеть. Чрез месяца два надо и выезжать на войну. Время дорого. Когда будет он обучен совсем, привози ко мне. Я его испытаю и, коли годен — хорошо, а негоден, — отправлю обратно к Саблукову, а ты найдешь другого. Питер не клином сошелся.

— Лучше не выищем, Григорий Александрыч. Уж верьте моему глазу. Я не ошибусь.

— Ну и славу Богу. Прощай, Саркизка. Учись серьезно, — выговорил князь. — Чем скорее обучишься к исправленью должности, тем я тебя лучше награжу.

Баур и Саркиз откланялись, пройдя опять особым ходом, и скоро уехали, а князь остался один, задумался и потом шепнул:

— Ну, погоди же!.. Угощу я! Вишь, переодетые гонцы в Вену и в Константинополь ездят… Ну, вот и мы наряжаться начнем.

Через три дня после этой беседы с князем Саркиз простился в доме Саблуковых и выехал по Новгородской дороге. Калмычонок был задумчив и даже грустен…

Не по силам ли взял он на себя порученье… Или, как все истые умницы, — умалял свои силы…

XIX

И снова, вдруг, сразу, притих Таврический дворец!..

Князь снова хворал своей диковинной, всех удивляющей и самому непонятной, болезнью, капризно и внезапно являвшейся к нему и покидавшей его, по-видимому, без всякой причины, без предварения и без последствий.

Смутно чувствовал сам князь, когда болезнь должна прийти и когда уйдет; смутно понимал, почему она идет, но объяснять другим не любил.

Князь, как всегда, не выходил из уборной, изредка переходя в кабинет. Не занимался ничем, не принимал никого, не притронулся пальцем ни к одному письму, ни к одной бумаге или депеше, как бы она по печати и внешнему виду важна ни была.

Теперь не было вокруг него, здесь в кабинете, и во всем Петербурге, и в России, и в целой Европе, даже на всей земле этой подлунной, ничего важного — все прах и тлен! Важное есть только «там».

На этот раз недуг необыкновенного и странно-гениального человека сказался сильнее, чем когда-либо…

— Чем изгнать из себя этого беса! — восклицал князь один, громко разговаривая сам с собой. — Да, я верю, что бесы входили в человеков и входят; верю, что они повергали их наземь… И теперь могут… со мной нету того, кто мог словом своим изгонять их…