Миллениум, Стиг и я - [30]

Выпрямись, подтянись, держись молодцом. Ладно? Береги себя, Ева. Выпей кофе. Все кончено. Спасибо за прекрасные мгновения, что у нас были. Ты сделала меня счастливым. Прощай.

Целую тебя, Ева.

Стиг, с любовью.

Не знаю, как у меня хватило сил дочитать это письмо. Я ни на кого не смотрела, но потом мне рассказали, что многие плакали, слушая меня.

После прощания, около пяти часов, я вернулась домой приготовить что-нибудь поесть, чтобы родные Стига и мои близкие могли отдохнуть в спокойной обстановке после тяжелого дня. Ларссоны ненадолго задержались возле кафе с нашими друзьями и сотрудниками «Экспо». Дома Иоаким попенял мне за то, что я отказалась от предложения «Норстедт» оплатить церемонию. Я его мнения не разделяла. Стиг был моим мужем, значит, и платить должна я. В тот вечер Иоаким появился в нашем доме во второй и последний раз. Он попросил что-нибудь на память о бабушке с дедом, у которых Стиг провел ранние детские годы. Я отыскала маленькую синюю деревянную шкатулку с резьбой в народном стиле, где бабушка держала все для шитья, и бронзовую корейскую коробочку, принадлежавшую деду. Вечером Иоаким с семьей уехал обратно в Умео и забрал их с собой. Эрланд и Гун остались в Стокгольме: в семь часов в кафе театра «Сёдра» я организовала вечер, чтобы родственники и близкие друзья, в том числе и сотрудники «Норстедт», могли выпить по стаканчику и помянуть Стига. Эрланд все время повторял, что не претендует ни на какое наследство.

Спустя несколько дней, в присутствии наших друзей, Стига предали земле. Утром 22 декабря я сделала очень важную вещь. В черную керамическую урну работы известной художницы Евы Марии Котхе, сделанную на Готланде по модели сосуда эпохи викингов, я сложила символы всего того, что потеряла: нашей любви, нежности, наших мечтаний.

Несколько фотографий: вот Стиг, растянувшись на скале, с улыбкой смотрит на меня; вот он в Эннесмарке, перед нашим домиком, бережно прижимает к груди зайчонка, найденного среди стеблей ревеня. Он очень любил животных, особенно маленьких детенышей. А вот моя любимая фотография, где он, загорелый, красивый и обольстительный, с сигаретой в руке, безмятежно глядит на меня, смотрящую на него через объектив, словно ждет чего-то. А вот еще один портрет, где он, откинувшись назад, щурится на яркое солнце. В тот же сосуд я положила эскиз нашего будущего домика, сделанный тем летом. Это был лучший из эскизов, и Стиг попросил дать ему посмотреть, перед тем как отправить в строительную фирму. Он принес тогда стул, устроился рядом со мной, и мы долго планировали, как будем обставлять наше «маленькое шале». Стиг был совсем другой: пылкий, ласковый, вальяжный и счастливый в ожидании уюта и безмятежности в будущем. И в тот день я будто бы снова влюбилась в него — и опять с первого взгляда!

К содержимому сосуда я добавила листочки с номерами телефонов, записанные, когда я искала и заказывала комнаты, чтобы он мог хоть на неделю выехать отдохнуть и спокойно поработать над четвертым томом «Миллениума» или подкорректировать первые три. Часто, сидя на кушетке в гостиной, он вдруг прыскал со смеху:

— Ты никогда не догадаешься, что еще выдумала Лисбет!

И сразу бросался писать, исправлять какие-то детали, приводя их в соответствие с тем, что я нашла в документах по его просьбе. Сосуд, в котором теперь содержалась вся наша совместная жизнь, я поставила на этажерку. А напоследок добавила несколько листков бумаги, купленной в городке Кварнбюне под Гётеборгом. На синем листке я перечислила все, что потеряла, а на желтом все, чего мне тогда хотелось: «Пережить этот год».

Месть богов

В книгах трилогии описывается, как Лисбет Саландер делает себе татуировки в память о том или ином зле, которое ей причиняли окружающие и за которое она желала отомстить. Эти татуировки глубоко врезались мне в память.

Многие недели после смерти Стига я не находила слов, даже внутри себя, чтобы выразить то бешенство, которое охватывало меня при мысли о том, как несправедлива его безвременная гибель, и при встрече с теми, кто прямо или косвенно, вольно или невольно оказался к ней причастен.

Мы со Стигом мечтали изменить мир, многим жертвуя ради этой борьбы, и теперь у меня складывается впечатление, что мы потерпели грандиозное поражение.

Я перебираю в уме все годы разочарований, больно ранивших главного человека моей жизни, годы, когда некоторые отказались признать его опыт и оценить его по достоинству. Я заново переживаю горечь Стига, которую вызвал в нем отказ ТТ принять его на работу в качестве журналиста, все его рухнувшие надежды и ожидания, страхи, бунт против несправедливости и все обещания, которые ему давали и не выполняли. Я заново переживаю тоску и растерянность, которые охватили его, когда, уйдя из ТТ, он изо всех сил бился, чтобы найти средства для «Экспо», а газета все же разваливалась.

Я видела, как он был измотан, все позже возвращался домой, а спал все меньше и тревожнее. Снова погружаясь в тот тяжелый период, я вспоминаю, как на почве стресса у него воспалялись десны и врачи прописывали ему сильные средства. Стиг делился со мной своими бедами и часто спрашивал совета, но решения принимал сам. А давление на него шло со всех сторон. Меня захлестнула волна мрачных воспоминаний, отчаяние мое было безмерно, и у меня никак не получалось его выразить.