Милая Роуз Голд - [16]

Роуз Голд наконец вытаскивает ключи из сумки, открывает дверь и перешагивает порог, но перед этим забирает у меня Адама.

– Привет, красавчик.

Она улыбается, покачивая малыша, гладя его по щекам и целуя в лобик. О родной матери она забыла. Ей важен только он. Нужно будет исправить эту ситуацию.

Я вхожу следом за Роуз Голд в дом и оказываюсь в нашей старой гостиной. Стены по-прежнему покрыты панелями из темного дерева. Ковер стального цвета совсем истерся, его пора заменить. Мебели немного: два коричневых кресла, журнальный столик и старенький телевизор. Стены голые: ни семейных фото, ни картин – ничего нет. Невероятно, но дом стал еще более неуютным, чем раньше.

– И давно ты сюда переехала? – спрашиваю я.

Роуз Голд жестом велит мне следовать за ней по коридору, ведущему к спальням.

– Несколько месяцев назад. Я пока не успела здесь ничего отремонтировать. Все время уходит на малыша.

Мы подходим к спальне моих родителей. Она закрыта. Роуз Голд толкает дверь.

Первое, что бросается в глаза, – это цвет, точнее его отсутствие. Все в комнате белое: и стены, и покрывало на кровати, и комод. Даже детская кроватка, стоящая в углу, сделана из белого дерева. А я готова была поспорить на свою левую грудь, что увижу какое-нибудь сочетание розового, фиолетового и аквамарина. Это были любимые цвета моей дочери.

Кровать аккуратно заправлена, хотя подушка с одного края примята, как будто из нее вырвали часть набивки. На стенах нет ни фотографий Адама, ни моих, ни чего-либо еще. Все чистое, четко организованное и обезличенное. Комната напоминает мне нечто среднее между палатой в психушке и монашеской кельей.

Я понимаю, что Роуз Голд ждет моей реакции, поэтому киваю:

– Тебе подходит.

Она идет дальше и открывает дверь в мою детскую спальню:

– Я подумала, что ты можешь пожить тут.

Стены покрашены губкой в сиреневый цвет. Единственный предмет мебели в комнате – это хлипкая двуспальная кровать с простым белым бельем. Пожалуй, глупо было бы ожидать, что дочь отдаст мне главную спальню. Теперь хозяйка она, а я просто гость, хоть и рассчитываю сделать все, чтобы задержаться здесь надолго.

Проследив за направлением ее взгляда, я смотрю наверх. На потолке нарисованы два огромных и очень реалистичных глаза. Я отскакиваю назад, вскрикнув. Бледно-голубые глаза смотрят на меня так, словно я их расстроила.

Роуз Голд усмехается:

– У семейки Пибоди было странное чувство юмора.

Мне с трудом верится, что это «произведение искусства» нарисовано по заказу Пибоди. Даже в молодости они принадлежали к тому типу людей, для которых вечерняя партия в шахматы – уже бешеная тусовка. Такие, как они, украшают дом школьными поделками детей. А эти глаза нарисовал кто-то талантливый.

Отходить к двери бесполезно. Глаза смотрят на меня, куда бы я ни встала. Их нужно закрасить. Немедленно.

– А это, как тебе известно, третья спальня, – говорит Роуз Голд, стоя у двери напротив.

Это была комната моего старшего брата. Я закрываю дверь в свою спальню, чтобы скрыться от глаз, и заглядываю в спальню Дэвида. Там пусто, если не считать нескольких нераспечатанных коробок. Но я, словно наяву, вижу его стол, заваленный рисунками, дневник в кожаном переплете, спрятанный под матрасом, тумбочку, а на ней раскрытый швейцарский нож с торчащим наружу копьевидным лезвием. Я торопливо прохожу мимо комнаты и останавливаюсь в ванной, которую нам четверым приходилось делить.

Роуз Голд идет за мной, прижимая к себе Адама.

– Все в порядке?

Я разжимаю пальцы, стиснувшие столик, в который встроена раковина, и слабо улыбаюсь, глядя на отражение дочери в зеркале.

– С этим домом связано много воспоминаний.

Роуз Голд улыбается в ответ.

– Я подумала, что мы могли бы вместе воскресить некоторые из них. Я бы хотела побольше узнать о своих родственниках. – Роуз Голд не знала своих бабушку и деда: мой отец умер почти сорок лет назад, а мать – тридцать.

Дочь выходит из ванной, баюкая Адама, и направляется в кухню. Я смотрю на свое побледневшее лицо в зеркале и ломаю голову. Зачем Роуз Голд купила дом моих родителей? Может, она все еще зла на меня. Может, ненавидит меня настолько, что готова даже купить дом, лишь бы насолить мне. Но если так, зачем вообще было пускать меня к себе? Почему она просто не уехала в другой штат, не начала с чистого листа? Разумеется, если бы она уехала, я бы ее нашла.

Я выскакиваю из тесной ванной, спасаясь от клаустрофобии, быстро обхожу кухню – все те же шкафы из темного дерева и оливковые столешницы – и возвращаюсь в гостиную, готовая упасть в кресло.

– Погоди, – говорит Роуз Голд, открывая дверь в подвал. – Ты же еще не была внизу.

Мое тело напрягается, а ноги превращаются в желе. Я помню подвал недоделанным, с голым бетонным полом и стенами. Планировалось превратить его во вторую гостиную, но в итоге там обосновался отец. У него был рабочий стол с инструментами и холодильник размером с гроб, куда он складывал всю добытую оленину. Я не спускалась туда с семи лет. Даже к дверной ручке не притрагивалась. Каждый год, начиная с 1961-го, третьего октября я все вспоминаю, как бы ни старалась забыть.

– А зачем? – говорю я. – Там что-то изменилось?