Милая Роуз Голд - [13]

– Через тридцать минут врач уже был готов на все, лишь бы мама умолкла. Он замерял мой пульс, давление и температуру. Все мои показатели всегда были в норме, кроме веса. Килограммов всегда не хватало. Доктор предлагал какие-нибудь анализы, а если нет, то у мамы в сумочке всегда лежал блокнот, в котором находилась идея-другая для разогрева.

«Может, сделать биохимический анализ крови? Как насчет развернутого клинического анализа?» В этот момент она наклонялась поближе к врачу, подмигивала и шептала: «Я двенадцать лет проработала сиделкой», чтобы тот понял, что она вам не какая-нибудь нервная мамаша с паранойей. Она знает, о чем говорит.

Доктор в итоге соглашался: «Почему бы и нет? Я могу назначить клинический анализ», – и мама радостно хлопала в ладоши. Больше всего она любила, когда доктора с ней соглашались. Ей же просто хотелось, чтобы все объединили усилия и подобрали самое лучшее лечение для ее малышки.

Я потянулась к третьему маффину и бросила взгляд на Винни. К моему удивлению, он сидел, подавшись вперед, и смотрел на меня округлившимися глазами. Я положила в рот еще несколько крошек, начиная нервничать. Репортер не сводил глаз с моей руки, которой я прикрывала рот, пока жевала.

Винни нахмурился, все еще глядя на мой рот.

– А что ваш отец? У вас его не было, верно? Журналисты, освещавшие процесс, писали, что он умер, когда вы были совсем маленькой.

Впервые за очень долгое время (не помню, когда в последний раз такое было) я убрала руку от лица, прежде чем заговорить. Я перестала прятать зубы от Винни. Тот придвинулся ближе и поморщился, однако на его лице появился интерес. Все внимание журналиста теперь было приковано ко мне.

– Он умер еще до моего рождения, – сказала я.

– От чего?

– От рака, – соврала я.

На минуту меня охватило чувство вины, но сказать правду было слишком стыдно. Удивительно, как быстро эта ложь сорвалась у меня с языка и как легко Винни в нее поверил. Раньше я удивлялась тому, как мама умудрялась столько лет врать и не путаться. Но оказалось, что лгать намного проще, чем говорить правду.

Винни склонил голову, как будто в молитве за моего умершего отца. «Не верь кресту у него на шее, – прошептал мамин голос. – Этот хорек ни разу в жизни не молился». Винни снова поднял голову и открыл диктофон на телефоне.

– Не против, если я включу запись?

Я кивнула, и он нажал на кнопку. Я улыбнулась во весь рот. Винни слегка вздрогнул, но даже не попытался спрятать свой заинтересованный взгляд. У меня на щеках выступил румянец стыда, но это ничего. Зато я все-таки получу деньги, которые смогу потратить на зубы.

– А родственники с его стороны? – спросил Винни. – Вы с ними не знакомы?

Я покачала головой.

– Итак, ваша мама говорит всем, что вы больны, и ни вы, ни доктора – никто не ставит ее слова под сомнение. Вы все время ходите по врачам. А что дома? Как проходила ваша жизнь?

Я вгрызлась в третий маффин, выставляя напоказ зубы.

– Она забрала меня из школы в первом классе после того, как меня обидел один мальчишка. Сказала, что на домашнем обучении мне будет проще. До шестнадцати лет я почти все время проводила только с ней.

– Как она это объясняла?

– Говорила, что здоровье не позволяет мне общаться с другими детьми. Слабый иммунитет не сможет защитить меня от чужих микробов. Она все время пугала меня этим хромосомным дефектом. Я слишком боялась своей болезни, чтобы спорить с матерью. Поэтому просто сидела в своем инвалидном кресле, как образцовый пациент, пока она брила мне голову.

– Но не все же время вы сидели дома? – спросил Винни.

– Мы выходили из дома на прием к врачу, по делам и в гости к соседям, – ответила я. – До маминого ареста все вокруг считали ее святой. Она участвовала во всех благотворительных сборах продуктов, в субботниках у дороги и в лотереях. И все это при том, что дома у нее больная дочь. «Эта Пэтти просто невероятная», – говорили все. А ей именно этого и хотелось – чтобы они ее хвалили.

Винни задумался:

– Вы сказали, что почти ни с кем не общались до шестнадцати лет. Что тогда изменилось?

Я улыбнулась:

– Мы провели интернет.

Рассказывая Винни о том, как мне удалось остановить маму, я почему-то решила не упоминать Фила. Однажды в нашем чате я написала, что брокколи, индейка и картошка напоминают мне кленовый сироп, смешанный со сладкой ватой. Фил был первым, кто сказал мне, что ни у одного из этих продуктов не может быть приторного вкуса. Я описала странную горечь, которая оставалась в горле и на языке после маминой еды. Эта горечь жгла меня изнутри, чтобы я ни делала. Приторно-горький вкус ничем было не перебить: ни полосканием, ни жвачкой, ни водой, ни другими продуктами.

«Странно, что тебя никогда не тошнит от еды в больницах. Только от маминой», – заметил тогда Фил.

Этот момент сохранился в моей памяти в мельчайших деталях, словно сцена, застывшая в снежном шаре. Мне было шестнадцать. Я сидела за столом в маминой спальне, где она решила поставить компьютер. Дело было глубоко ночью. Только тогда я осмеливалась зайти в чат пообщаться с Филом. Мама спала на кровати в двух шагах от меня и громко храпела.

Я уставилась на экран компьютера. Пальцы застыли над клавиатурой.