Милая, 18 - [108]

* * *

— Пустите меня туда! Пустите! — кричал Александр.

Человек шесть здоровенных парней из еврейской полиции не пускали несчастного Бранделя на селекционный пункт. Он кричал и отбивался, но его потащили на другую сторону Ставок к пакгаузу, где было отделение Варсинского.

— Я требую, чтобы меня пустили в центр на Умшлагплац!

Варсинский дал Александру выкричаться.

— Вам уже недолго осталось гулять на свободе, Брандель. Отведите его в гетто, — приказал он.

* * *

Поезд ехал по сельской местности.

— Теперь, дети, у меня для вас есть еще один сюрприз. Шоколад!

— Шоколад!

Она пустила сумку с отравленным шоколадом по вагону.

— Правда, вкусно?

Поезд продолжал свой путь.

— Давайте петь все вместе.

— Я хочу спать, тетя Сусанна.

— Ложись, поспи.

— И я хочу спать...

— Все ложитесь спать. От свежего воздуха всегда хочется спать.

Один за другим дети закрывали глаза. Сусанна прижала к себе двоих из них и проглотила последний кусочек шоколада.

Глава двенадцатая

Штурмбанфюрер Зигхольд Штутце во всем подражал своему божеству — Гитлеру. Заложив большие пальцы обеих рук за пояс, он ходил, прихрамывая, взад-вперед по двору, где собралась еврейская полиция. Остановившись у микрофона, он уставился строгим и завораживающим взором на свою замершую аудиторию. Справа от него выстроились члены Еврейского Совета, слева — ”Рейнхардский корпус”.

Выбросив вперед руку, он начал свою речь пронзительным голосом, отдававшимся эхом в каменном дворе.

— Вы, жирные евреи! Вы разжирели потому, что мы слишком много вам даем. Мы относимся к вам лояльно, а вы допускаете, чтобы о нас печатали всякую ложь, не замечаете у себя под носом коммунистов-агитаторов. Мы их найдем и уничтожим. Это из-за их лжи за четыре дня не пришел ни один доброволец для отправки на честную работу на Востоке. Зачитывай новые приказы! — повернулся он к Варсинскому.

— С сегодняшнего дня, — раскрыл приказ Варсинский, — каждому члену еврейской полиции вменяется в обязанность ежедневно доставлять трех человек на Умшлагплац для отправки на честную работу. В случае невыполнения нормы будет немедленно депортирован сам полицейский и его семья.

Отмена ”большой акции”, комедия с уничтожением Могучей семерки ”во имя справедливости”, разрешение снова открыть школы — все было сделано с одной целью: усыпить бдительность людей на то время, пока немцы подготовят новый удар.

Запуганная еврейская полиция, подчинявшаяся Варсинскому, давно продавшая свои души, теперь уже и вовсе потеряла человеческий облик. Когда им не удавалось выполнить норму, они тащили на Умшлагплац своих беззащитных родственников.

Штамп на кенкарте о месте работы, долгое время считавшийся магическим пропуском в жизнь, одним росчерком пера был отменен. Кроме горстки людей, никто в гетто больше не был застрахован от депортации.

Каждый день шли расстрелы: расстреливали то тех, то других. Улицы были перекрыты, дома регулярно прочесывались от подвалов до чердаков.

Немцы искали тайные бункеры и потайные ходы. Для этого за продукты вербовали новых доносчиков и на глазах у матерей истязали детей.

Безразличие уже давно стало обычной реакцией на все происходящее. Однако облава на сирот подтвердила расчеты создателей генерального плана: она окончательно подорвала дух и волю к жизни обитателей гетто.

Александр Брандель, символ человеческого достоинства и любви к людям, с именем которого связывались все надежды на пищу и на лекарства, за одну ночь превратился в угрюмого раздавленного человека. Источник энергии, питающий жизнь, теперь в нем иссяк. Никто не слышал от него ни единого слова.

Рабби Соломон сидел в сыром подвале на Милой, 18 рядом с канализационной трубой и под шум воды день и ночь читал старинные еврейские молитвы.

Дебора Бронская — единственная из медсестер из приюта на Низкой — продолжала работать с двумя десятками тех самых детей, которых Стефан по крышам привел на Милую, 18. Рядом с канализационной трубой вырыли новую комнату, поставили туда койки и столы для занятий.

* * *

Дебора зажгла свет в спальне. Она открывала один за другим ящики комода и перекладывала вещи в чемодан. Добавила две-три вещицы из ящика с драгоценностями. Остальное надо было оставить. Заглянула в детскую, взяла то, что дети хотели унести на память, и вышла в переднюю.

В кабинете Пауля горел свет. Она вошла и увидела затылок мужа, сидевшего в кресле перед письменным столом.

— Я ухожу от тебя, Пауль. Мне давно следовало это сделать. Стефан и Рахель уходят со мной.

Пауль не шевельнулся.

— До свидания, Пауль.

Она уже хотела выйти, но увидела, что рука Пауля с зажатой в ней бумажкой бессильно свисает с кресла. На полу валялся пустой пузырек.

Дебора подошла к столу. Пауль сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Она поставила чемодан и взяла руку мужа. Как лед, и пульса нет. Мертв.

”Да простит меня Бог, — прошептала она. — Я хотела бы его пожалеть — но не могу!”

Она подняла выпавшую бумажку и прочла: ”Дорогая Дебора, меня огорчает, что я не знаю, чем заслужил твое презрение. У Бориса Прессера я оставил конверт. В нем ты найдешь указания по разным делам, которые, надеюсь, в полном порядке...” На этом записка обрывалась.