Миланцы убивают по субботам - [35]

Преступник никогда не бывает умен, ни один мало-мальски разумный человек не станет вором, грабителем, убийцей. Преступность – не что иное, как опасная, необратимая форма слабоумия. Когда трое злоумышленников приняли решение убрать девицу, переставшую приносить доход, им и в голову не стукнуло, что рано или поздно они все равно попадутся, но закон предъявит им уже более тяжкое обвинение – в преднамеренном убийстве. Такие вот умники!

Микелоне, бармен с бульвара Тунизиа, предложил закопать ее где-нибудь в поле, на что Франко Барониа, сын Родольфо, резонно возразил:

– А чем копать будем? Руками?

Рыть могилу для такой глыбы, не имея соответствующих приспособлений, показалось им утомительным.

Машина медленно катила к Милану по старой и пустынной дороге; с полей то и дело поднимался дымок, летели снопы искр от зажженных крестьянами костров; ночной октябрьский ветер носил эти искры взад-вперед по мирной долине. А великанша тем временем бесновалась, рвалась к отцу, все больше взвинчивая нервы своим похитителям.

– Ну-ка останови, – сказала тогда она, Кончетта Джарцоне, самая подлая сука на всей Паданской равнине. – Давайте бросим ее в костер. К утру никто и не поймет, баба это или лошадь.

Так и сделали. Выгрузили Донателлу Берзаги на дороге, увесистым камнем Франко лупил ее по голове до тех пор, пока она не перестала вырываться и звать отца. Затем они втроем, взметнув рой искр чуть не до неба, запихнули ее, еще живую, в тлеющий стог. На огне она что-то проверещала, но Франко Барониа, сын Родольфо, несколькими ударами камня заставил ее замолчать. Они навалили в костер побольше сухих листьев, веток, корней, с тем чтобы к утру сам дьявол не различил, что тут горело. Однако Донателла Берзаги все еще была жива и, почувствовав адское пламя, сделала последнюю, инстинктивную попытку спастись – высунула из костра руку с накрашенными ногтями (благодаря чему та и уцелела). Вскоре после этого, к счастью для нее, наступила смерть.

3

Стоя на коленях возле ванны, Аманцио Берзаги придерживал за хвостик голову Кончетты и постепенно, слово за словом, узнавал, что убийством его дочери руководила эта гаденькая, трясущаяся карлица, которая теперь лежала перед ним в пальто и сапожках, судорожно стиснув в руке сумочку. Это она предложила сжечь Донателлу прямо так, заживо. А хлеставшая из крана ледяная вода уже заливала пол не только ванной, но и всей квартиры.

– Дальше! – потребовал он, дергая ее за хвостик.

Кончетту стошнило одной водой, после чего ее зубы снова стали выбивать мерную дробь.

– Все, – прохрипела она. – Потом мы вернулись домой, в Милан.

Не успела женщина закончить фразу, как в дверь позвонили.

– Ну что, дружок пришел на подмогу, да? – проговорил Аманцио Берзаги, с трудом поднимаясь. – Я из прихожей слышал, как ты его вызывала.

Он выпустил ее волосы. Не имея больше сил барахтаться, она спокойно ушла с головой на дно в своем элегантном, под стиль 30-х годов, пальто, вместе с разбухшей от воды сумочкой; на поверхность всплыли пузырьки крови, все еще сочившейся у нее из носа и изо рта.

Аманцио Берзаги заковылял к двери, и единственным его намерением в тот момент было ее отпереть. Старик отлично знал (поскольку слышал телефонный разговор Кончетты), что за дверью стоит Франко Барониа, сын Родольфо, то есть тот, кто заживо бросил его дочь в костер, а он пока просто-напросто собирался открыть ему дверь. Что и сделал.

При виде кровавого месива, каким стало лицо Аманцио Берзаги, при виде этой грозно нависшей копны седых волос плюгавенький, развязный типчик оцепенел на пороге от ужаса (отвага не является достоинством подобных субъектов). Не сработал даже инстинкт, обращающий трусов в бегство, потому Аманцио Берзаги ухватил его за длинные патлы, втащил в квартиру и пинком захлопнул дверь. Пожилой инвалид с изуродованным коленом, адовой болью в паху, подбитым глазом, несмотря ни на что, оставался в душе водителем гигантских автопоездов «Милан – Брема», «Милан – Москва», «Милан – Мадрид». Он, этот водитель, и нанес сокрушительный – непонятно, как у того типа голова сразу не раскололась, – удар убийце своей дочери, а за первым ударом последовал второй, третий, четвертый, пока наконец юный подонок не грохнулся лицом в лужу собственной крови.

Аманцио Берзаги, задыхаясь, присел на стул в тесной прихожей и задумался: уж не убил ли он это существо, валяющееся на полу без признаков жизни? Вполне возможно, ведь он бил его не так, как бьют в ковбойских фильмах, а награждал настоящими, тяжелыми тумаками, от которых остаются следы на всю жизнь.

Прямо перед ним в прихожей висело зеркало, и он случайно увидел свое лицо. Кровь запеклась и почернела, левый глаз напоминал раздавленный апельсин. Та шлюха подбила ему глаз дверным засовом – вот он, до сих пор лежит под ногами. Аманцио Берзаги, не вставая с места, взялся за красивый медный набалдашник, взвесил засов на ладони, потом вновь поглядел на распростертое в луже крови тело убийцы. Дожидаясь, когда тот очнется, он машинально прислушивался к шуму воды, но не отдавал себе отчета, что поток ее уже достиг прихожей. Это журчание напоминало ему счастливые дни, проведенные с Донателлой в горах, в Фондо-Точе (несколько лет назад он и его бедная свояченица предприняли такую попытку). Они остановились в гостинице у самого водопада; девочке так нравился этот пенный поток, и надо было все время следить, чтобы она не свалилась в пропасть. Отдых, правда, вскоре пришлось прервать, как и во все предыдущие разы: люди беззастенчиво и безжалостно пялились на красавицу исполинских размеров, ходили возле нее кругами, точно в зоопарке. И все же несколько дней семейство наслаждалось горным воздухом и музыкой водопада. А вот теперь шум льющейся из крана воды напоминал Аманцио Берзаги его девочку и заставил скорчиться от страшной боли: ведь девочки больше нет, эта мразь на полу, у ног, сожгла ее заживо.