Миланцы убивают по субботам - [21]

– Я вас заставлю сожрать эту гадость! – пригрозил Маскаранти двум сутенерам. – Выводи их!

Всю компанию погрузили в фургончик, квартиру опечатали. В квестуре Маскаранти самолично причешет обитателей притона частым гребешком, выколотит как можно больше сведений, а затем переправит в полицию нравов, где их причешут еще тщательнее.

А тем временем Дука и Ливия под конвоем вели прекрасную негритянку в отель «Кавур». Пешком – машина, как это часто бывает в жизни, – почему-то не завелась.

Они вошли в вестибюль гостиницы, вызвав живой интерес у группы немцев, которые воззрились на чернокожую уроженку Рима так, будто она была Миланским собором, замком Сфорца... нет, даже большей достопримечательностью – грандиозным, экзотическим памятником женственности. Дука взял номер, и вместе с Ливией они препроводили туда девушку, поддерживая с обеих сторон, поскольку та была пьяна вдрызг. Едва очутившись в комнате, она плюхнулась на постель, вытащила из оранжевой сумочки сигарету; Дука дал ей прикурить.

– Повтори-ка мне твое имя, – произнес он раздельно и внятно. – Оно у тебя трудное, я не запомнил, а разговаривать с человеком, не зная его имени, мне как-то непривычно.

– Эреро, – вымолвила она и томно прикрыла глаза.

– Ах, ну да, Эреро... Очень красивое имя.

– Это одно из племен банту в Анголе, мои родители к нему принадлежали, потому и назвали меня так.

Ливия сидела у окна и прислушивалась к разговору; шрамы ее были прикрыты длинными ниспадающими волосами. То и дело она поглядывала сквозь стекло на удивительное миланское солнце в конце октября, не привыкшая к таким чудесам.

– Вот что, Эреро, ты останешься здесь с моей подругой, – объявил Дука. – Ты не думай, она у нас не служит, а просто так, по-дружески помогает мне в работе. Надо бы, конечно, отвести тебя в квестуру, но ты неважно себя чувствуешь, а одной здесь сидеть скучновато, правда? Вот она и составит тебе компанию.

Как профессиональный врач, он увидел в глазах девушки отчаяние последнего предела. В таком состоянии нередко кончают с собой. Если поставить стакан на самый край стола, он рано или поздно все равно упадет. А Дука во что бы то ни стало хотел этому помешать.

– Ты мне нужна, Эреро. Всего на несколько дней, а потом ты будешь свободна, честное слово!

– Я выпить хочу, – сказала негритянка. – Виски. «Маккензи», если есть.

Дука сделал знак Ливии; та поднялась и взяла трубку телефона.

– Пожалуйста, бутылку виски в номер. «Маккензи» есть? – Она положила трубку. – Есть «Маккензи». – И опять приникла к окну, не уставая любоваться осенним солнцем.

Негритянка подошла и стала рядом с Ливией, тяжело опершись на подоконник.

– Ну, говори, чего тебе еще надо. Я ж понимаю, что задаром поселять в люкс и поить виски никто не станет.

– Нет, ошибаешься. Я прошу об услуге, но ты вольна и отказаться. Хочешь – сиди здесь и пей свое «Маккензи», не хочешь – можешь уйти отсюда сию минуту, я ведь тебя не задерживаю и подписки о невыезде не беру. Так что можешь идти. Но если бы ты выполнила мою просьбу, я был бы тебе очень, очень признателен.

Она заплакала тихо, без всхлипов. Посыльный из бара принес бутылку виски, лед и стаканы. Плача, Эреро подошла к столу, налила себе до краев, плача, села на кровать со стаканом в руке, плача, выпила, плача, тихонько выговорила:

– Прости, что называла тебя «легавым».

– Да ты что! Я за честь почту... Когда ко мне с уважением...

– Я без уважения называла. Прости...

По черным щекам, прокладывая радужные бороздки, катились слезы; она их не вытирала. Дука и понимал, и не понимал причину этих слез; впрочем, досконально разбираться не входило в его планы.

– Да брось ты об этом, – сказал он, – Я тоже не всегда владею собой.

– Что я должна сделать? – спросила она, еще раз отхлебнув из стакана.

– Та великанша, о которой я тебе говорил... ее убили, сожгли заживо в стоге сена, и я должен найти ее убийц.

– Говори, что делать, – повторила она тягучим, пьяным голосом.

– Скажи, ты давно этим ремеслом занимаешься?

– С четырнадцати лет, фараон. – Последнее слово она произнесла с максимальным уважением, на какое была способна, и даже, можно сказать, с нежностью. – Соседка, которая меня приютила после того, как гробанулись папа с мамой, сама гробанулась, когда мне исполнилось четырнадцать, и я стала жить у ее подруги, старой сводни. Ясно тебе?

Куда уж ясней! История стара, как мир.

– А почему не «умерли», не «погибли», а именно «гробанулись»?

– А это любимое словечко сынка той великодушной синьоры – я привязалась к нему, как собака, а он меня пристроил на теплое местечко. – Эреро сделала глоток еще, вытерла пальцем слезы. – Деньги на меня так и сыпались: здесь, в Италии, расистские предрассудки не так уж сильны, мужики любят черных, к тому же я чистокровная банту... Но мне от тех заработков ни лиры не обломилось, все подчистую загребали мой любезный со своей мамашей, а после другие стали обирать, и я, дура, каждый раз верила этим паскудам, видать, до самой смерти от них не отвяжусь... Ну да ладно, что же я все-таки должна делать?

– Вот телефон, – ответил Дука. – Я тебе добуду любые телефонные справочники – Италии, Европы, Южной Америки, Дальнего Востока. Ты обзвонишь всех своих знакомых – у тебя ведь есть связи?.. Обзвонишь и скажешь им... Слушай внимательно.