Микрошечка - [6]

Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.

Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом — та же «соломинка», но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.

«Соглядатайство промысла Божьего — святотатство! Вмешательство смертный грех!»

Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?

В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, — люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов…

— Малышка, пойдем погуляем, — прервал мои размышления добрый Гулливер.

Еще бы я отказалась!

— С тобой хоть… — начала я соглашаться и вдруг брякнула: — Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?

— А это идея! — воодушевился Гулливер. — Правда, мои литературные таланты весьма убоги.

— Ну, на одно-то слово… — приободрила его я.

— На одно? — задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет… А я-то завершаю последний.

— Лапонька, кисонька, солнышко, — выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.

— Тапочка, мисонька, донышко, — продолжила я ассоциативный ряд.

— Ты думаешь?.. — остановился мыслитель и глянул на меня сверху.

Да, не слишком свежо… — и зашагал дальше, потянув меня за собой.

— Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! — выдал он метров через пятьдесят.

— Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я. — Очень удобно по мере уменьшения.

Он опять остановился, воззрившись на меня.

— Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.

— Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.

— Придумал!.. — возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.

— И что же ты придумал? — пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.

— Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка…

— От микрона что ли?

— И от крошечки… Микрошечка моя, — замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.

Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите. Это только внутри себя я — взрослая и даже не слишком молодая женщина. Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином…

— А знаешь, — призналась я, — пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив к своему литературному таланту.

— Я прошу у него прощения, — зарделся довольный моей похвалой и собой Гулливер.

Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала о том, что я еще живу!

* * *

Ну вот — я уже Дециметровочка. Сегодня измерялась. Десять сантиметров тютелька в тютельку.

Мы все еще спим вместе. В смысле — на одной кровати. Только я — на своей подушке целиком, а мой Святогор, как всегда, на матраце и подушке под громадным одеялом. Для меня простыни — бывшие носовые платки.

Святогор спит очень осторожно, боясь ненароком раздавить меня или смахнуть с постели. Но вероятность этого мала, потому что спать я стала совсем мало. Пять-десять минут мне достаточно, чтобы чувствовать себя свежей. Поэтому ночи я провожу, в основном, наблюдая за своим ненаглядным, да размышляя.

Иногда по специальной веревочной лестнице, которую он сплел для меня, спускаюсь на пол и путешествую по дому. Он стал таким громадным! Впрочем, ночи мне хватает, чтобы исходить его вдоль и поперек. Не знаю, что меня гонет, потому что ничего толком делать я не могу из-за своих смехотворных габаритов. Но и валяться на подушке, как кукла, часто бывает невмоготу. Нет, не всегда. Порой я перебираюсь на его подушку и копошусь в его волосах, как обезьянка или горлинка. У моего Святогора всегда была пышная шевелюра, которой завидовали многие женщины. Огненная при смуглой коже без малейших намеков на конопушки. Редкое сочетание. Поди узнай, каких кровей в нем намешано. Однако коктейль получился великолепный!