Микроб профессора Бакермана - [2]

Сотая часть капли, насыщенной этим микробом, убивала большую собаку в два часа с половиной; целая капля убивала в течение двух часов три тысячи кроликов. Само собой разумеется, что Бакерман не делал опытов над такой массой грызунов, но все-таки он уничтожал их порядочное количество, чем всегда возбуждал сильное негодование madame Бакерман.

Madame Бакерман… Да, увы! нет человека, который не имел бы горя, как нет плода без, хотя бы даже и небольшой, частицы яда и нет розы без шипов. Горе знаменитого профессора Бакермана заключается в madame Жозефе Бакерман.

Madame Бакерман не смыслит ровно ничего в науке о микробах. Как только ее злополучный супруг заговорит о своих ученых трудах, она окидывает его презрительным взглядом и разражается потоком слов, в роде, например, следующего:

— Стоит разговаривать о глупостях, которыми ты только смешишь себя в глазах добрых людей! Вместо того, чтобы идти в театр или на гулянье, ты запираешься в зараженной комнате с кроликами, жабами и чуть-ли еще не с змеями. Разве делают так люди, уважающие себя и своих жен? Хоть бы ты подражал доктору Ротбейну, который, вместо того, чтобы сидеть в вонючей комнате, делает в день по десять визитов. Ему платят по двадцати марок за визит, между тем как ты никогда не зарабатываешь ни одного пфеннига, кроме твоего дурацкого профессорского жалованья. Ты, Бакерман, — нищий, в сравнении с твоими товарищами, и почет тебе нищенский. Удивляюсь, как это еще студенты посещают твои лекции, и не понимаю, что они в них находят хорошего, когда ты только и умеешь говорить вечно об одном и том же, чем никто не может интересоваться…

Да, madame Бакерман до глубины души презирает и ненавидит микробов. Ненавидит она еще и биргалле[1], потому что посещение этого заведения было слабостью ее супруга.

У самых великих людей всегда найдется какая-нибудь слабость — как же было не иметь ее и профессору Бакерману! Слабость к биргалле была, впрочем, очень извинительна для него. Ведь, само собой разумеется, ему было гораздо приятнее сидеть в компании друзей, тянуть с ними пиво, играть в карты или толковать об открытиях в области любимой науки, чем весь вечер слушать визги супруги, высчитывавшей дороговизну кроликов и припасов, из которых составлялись бульоны для микробов, ругавшей бесполезность термометров, применяемых профессором для измерения температуры крохотных невидимок и стоящих по сотню марок за штуку, и кричавшей о необходимости купить такую меховую пелерину, какая есть у madame Ротбейн, или такие восточные ковры, какими щеголяет гостиная madame Шейнбрюн, жены президента.

Уходить по вечерам из дома профессор может только украдкой, с помощью разных хитростей. Возвращается он всегда поздно, весь пунцовый, с отяжелевшей головой, но тихий и смирный. Под шумок супружеской брани он и засыпает, точно под колыбельную песнь.

В этот день, с которого начинается наш рассказ, профессор совсем забыл о существовании жены, думая только о своем удивительном микробе.

— Открыл-таки, открыл! — шепчет он на ходу. — Нет, не открыл, но прямо создал этого разбойника… Да, уж и возни же с ним было!.. Но как же я его назову? Надо придумать какое-нибудь имя, а то что за микроб без имени!.. Ах, да и микроб же это у меня: убивает моментально!.. Нашел, нашел! Назову его morti-fulgurans[2]!.. Bacillus morti fulgurans!.. Это как раз подходит…

— А! Явился, наконец! — визжит madame Бакерман, увидя супруга. — Ведь, уж восемь часов!.. Ты, конечно, никогда не смотришь на часы: где же тебе обращать внимание на такие пустяки!.. Я уж думала, — ты никогда не вернешься, и нисколько не жалела об этом.

— Успокойся, madame Бакерман, — говорит профессор. — Приготовься выслушать приятную новость.

— Ну?!

— Да, очень приятную и очень важную новость… Знаешь, мой друг, я создал, наконец, после стольких усилий, микроба, который одной тысячной долей капли убивает в течение двух часов кролика и…

С упорством, достойным лучшего применения, бедный Бакерман хотел подробно изложить жене сложную процедуру вскармливания своего нового микроба, но супруга гневно перебила его:

— Напрасно ты думаешь, что я буду слушать твои глупости! Знаю наперед, что раз ты заговорил об этих отвратительных микробах, то умного слова не скажешь, потому что ты и без того уж седой дурак и более ничего.

— Но, madame Бакерман…

— Садись за стол! Поешь да ложись скорее спать, а о своей "биргалле" и думать перестань. Сегодня не попадешь в нее, за это я ручаюсь… Знаю я этих твоих микробов! Каждый раз, как ты откроешь нового, сейчас же непременно воспользуешься случаем, чтобы пьянствовать со своими дураками-собутыльниками: Рудольфом, Мюллером и Цезарем Пюком. Но предупреждаю тебя, что сегодня я вовсе не расположена допустить этого. Слышишь?

Бедный профессор только вздохнул и молча принялся за еду.

После нескольких глотков супа, он даль себе слово, что все-таки улизнет в "биргалле", хотя-бы ради этого ему пришлось выпрыгнуть из окна второго этажа, где находилась его спальня. Это решение успокоило его, и он покушал с большим аппетитом, не возражая ни слова на крики и угрозы Жозефы, которая божилась всеми святыми, что если он сегодня уйдет из дому, то она устроит скандал, а главное — проникнет в его дурацкую лабораторию и даже в адскую комнату, чтобы произвести там обыск и полное опустошение.