Михаил Юрьевич Лермонтов - [23]

Пример тому – Рене и его младшие братья. «Рене» Шатобриана многими своими сторонами коренится в действительно выстраданных минутах жизни. Он – родной сын французской революции, и этим все сказано. Запас его душевных сил велик, как велико и его страдание. В его душе живет это чувство недовольства всем и всеми, которое заставляет его бежать от людей, говорить о ничтожестве мира, не находить ничего поучительного ни у древних, ни у новых народов, смеяться над всякой обязательной работой и предаваться мрачным мечтаниям, «сидя у кратера огнедышащей горы». В вопросах религиозных этот человек не может быть назван неверующим; но гордость и жажда великой роли никогда не уживаются с христианским смирением. Мы чувствуем, что для лиц с таким характером возможен лишь один покой – кажущийся покой бури. Дружба и любовь такого человека опасны и гибельны. Он, правда, не совращает невинных, но любовь его не может удовлетвориться обыкновенной страстью; ему нужно что-то особенное, что выдвигало бы его и в этом чувстве из ряда других людей; и Рене любит свою родную сестру, но любовью не братской. Когда он потом берет себе жену из дикого племени, семейная и, по-видимому, счастливая жизнь среди девственной природы не дает ему успокоения. Он бросает жену и доводит ее до самоубийства. Призрак несчастной сестры не покидает его и становится источником того мистического настроения, той скуки и томления, которые окончательно парализуют все его душевные силы.

Если оставить этому типу его эгоистическое самообожание, дать ему возможность более энергично действовать, не в дебрях американских лесов, а в цивилизованных странах, заставить его любить глубже и глубже ненавидеть, со страстью бороться за свои идеалы и затем оплакивать их крушение – то получится тот тип героев, которым Байрон придал такую мрачную красоту.

Оставляя в стороне социальное значение этих типов, возьмем их личную жизнь, и мы увидим, что их любовь – проклятие. Вспомним сначала Сбогара и его возлюбленную, затем Конрада и Медору, Лару и Калед, Селима и Зулейку, Манфреда и Астарту, Альпа и его невесту, Уго и Паризину.

Припомним также Фауста и Маргариту. У Гёте, Байрона и Нодье, как позднее у Мура и Виктора Гюго, Мюссе и других поэтов первой половины XIX столетия, часто будет попадаться эта основная пружина эпических рассказов и драматического действия, это постоянное столкновение сильного мужского характера с женским, более слабым, но всегда более симпатичным. Женщина, исполнив свой долг утешительницы и помощницы, будет смиренно сходить со сцены как мученица своей нравственной чистоты. Ей будет открыто небесное царствие, как в последней сцене Фауста, а невольный или вольный ее мучитель будет страдать и казниться. Но и здесь женщина не покинет его. Любящая, она и за гробом будет ходатаем перед Богом за его искупление. Старый мотив Данте оживет в новых образах.

Образец такой, хотя и тщетной, попытки утешить и возродить к новой жизни падшего духа дан в том подвиге ангельской любви, о котором так нежно говорил в своей знаменитой поэме «Элоа» Альфред де Виньи. Автор этого трогательного рассказа был глубоко религиозный человек – отсюда мягкая христианская окраска его поэмы или, вернее, элегии.

Элоа – ангел, родившийся от слезы, которую проронил Спаситель, когда узнал о смерти Лазаря; существо любящее, мягкое, нежное, способное на ту же высокую степень любви и самоотвержения, какая была освящена его Божественным Родителем. Как Он был послан в мир для спасения грешных, так и для Элоа предназначена многострадальная судьба утешительницы родоначальника всего греха в мире, отверженного и падшего ангела. С этим ангелом встретилась Элоа, когда случайно залетела на землю; он, увидав ее, пленился ею, стал рисовать ей свое царство в самых заманчивых красках, поверил ей тайну своего отчужденного и разочарованного существования и тем, в свою очередь, пленил ее сердце. Ей стало жаль его, и в ней вспыхнуло желание возродить его к новой жизни. Была минута, когда демон, говоря ей о своей любви, был готов принести покаяние и молить Бога о прощении. Наплыв воспоминаний о минувшем блаженстве размягчил его душу. Но это была только минута; злоба и ненависть воскресли в демонической душе с прежней силой, и он, увлекая Элоа с собою в преисподнюю, на вопрос: кто он? – мог ответить только, что «он увлекает свою рабыню и держит в руках свою жертву». Элоа погибает, и никто не приходит ей на помощь.

Но скоро писатели, а в особенности писательницы, обращавшиеся к той же теме женского самоотвержения, стали решать этот вопрос несколько иначе.

Безгласная и любящая женщина, погибающая от мужского эгоизма и произвола, стала мало-помалу показывать когти. Наряду с типами демонических мужчин, стали появляться и типы демонических женщин: женщина начинала во всем требовать для себя равноправия. Первая в этом духе заговорила М-me de Сталь, за ней Бенжамен Констан – оба современники Шатобриана. «Дельфина» была адвокатскою речью за независимое положение женщины в обществе. Элеонора, со своей стороны, стала предшественницей типов Жорж Санд и наглядно доказывала, что несчастье женщины кроется в тех общественных предрассудках и социальных условиях, в какие она поставлена. Первый роман Ж. Санд, «Индиана», был, таким образом, далеко не новинкой. Слова: «Одиночество приятно, и люди не стоят сожаления» – эти слова, в которых Индиана выражает конечный итог своей житейской философии, были прелюдией к настоящему возмущению. Самым законченным типом этой возмутившейся женщины была «Лелия». В ней демонический мужской характер нашел достойного соперника.