Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность - [6]

Верещагин, рассказывая об этом событии, и тут считает долгом говорить “об относительной честности” Скобелева. Дело в том, что хотя Скобелев придумал ночную атаку, но откровенно сознавался, что лично мало участвовал в ней. В темноте он потерял Машина и его казаков из виду и прискакал, когда все уже дрогнуло и побежало. По реляции Скобелева, на поле битвы было собрано 2 тысячи чалм; Верещагин делит это число на два, но все-таки прибавляет, что “дело сделано было недурно”.

Один перечень сражений, в которых участвовал Скобелев во время Кокандского похода, занял бы слишком много места. Достаточно напомнить, что в 1876 году был занят Коканд, затем Скобелев организовал известную Алайскую экспедицию, при этом перешел горные перевалы, высотою превосходящие Монблан (Сары Могул, 18000 футов). Герцеговинское восстание и сербская война совершенно изменили планы Скобелева: внимание его было отвлечено от Средней Азии к Балканам.

Глава II

Начало турецкой войны. – Переход через Дунай. – Отвага Скобелева. – Удачи и неудачи

Мы коснемся истории войны 1877 года лишь настолько, насколько это необходимо для оценки военной деятельности Скобелева. Но с этой же целью нельзя обойтись без беглого очерка общего плана действий русских войск. Русское общество и даже весь русский народ привыкли считать Скобелева самым выдающимся героем турецкой кампании; эта справедливо заслуженная слава была плодом исключительно личных способностей Скобелева, но никак не его служебного положения в армии. В начале турецкой войны Скобелев занимал такие ничтожные должности, что, судя по этому, почти невозможно было предположить, какую роль должен был играть молодой генерал в последовавших затем событиях.

Причины турецкой войны общеизвестны, хотя еще не вполне раскрыты все пружины, руководившие герцеговинским восстанием, из-за которого началась сербская война. Восстание это было вызвано главным образом экономическим гнетом, действиями мусульманских помещиков и чиновников; немало способствовали восстанию агенты различных соперничающих держав, в числе которых находилась одна личность, в то время игравшая роль отчаянного панслависта, а впоследствии поселившаяся в Германии и издававшая в Берлине газету, имевшую связи с германской имперской канцелярией[3]. Эти международные люди, возбудившие восстание, были наилучшими подготовителями австрийской оккупации, которая, судя по заявлениям босняков и герцеговинцев, хуже всякого турецкого ига. Известно, что восстание Боснии и Герцеговины, бывшее исходным пунктом всех балканских столкновений и самой русско-турецкой войны, вскоре отошло совсем на задний план. Русская дипломатия устроила даже отдельное соглашение с Австрией, о котором Австрия не замедлила уведомить князя Бисмарка. В силу этого соглашения Австрии была предоставлена оккупация восставших турецких провинций на тот случай, если Россия займет Константинополь. Константинополя мы, как известно, не заняли, уступая угрозам Англии, подстрекаемой тою же Австрией, но австрийцы избрали благую часть и, однажды войдя в Боснию и Герцеговину, решили остаться там на неопределенное время. С точки зрения босняков и герцеговинцев, вся наша турецкая кампания и привела лишь к ухудшению их положения.

Но босняки и герцеговинцы были только предлогом. Турецкая война была затеяна под влиянием двух совершенно противоположных мотивов, определивших всю внешнюю политику, отстаиваемую нашими националистами. Один из этих мотивов – идейный – состоял в стремлении освободить христианское население Турции из-под мусульманского ига; другой, гораздо более практический, сводился к стремлению овладеть турецкими проливами, а быть может и самим Константинополем, с чисто стратегической и коммерческой целями, а именно – доставить нашему военному и торговому флоту выход из Черного моря в Средиземное. Несомненно, что в последнюю русско-турецкую войну первый – идейный – мотив одержал верх, хотя постоянно слышались голоса, требовавшие, чтобы Россия вознаградила себя за понесенные жертвы более ощутимым образом – путем захвата Константинополя и проливов.

Каковы бы ни были мотивы, нельзя не признать, что последняя турецкая война была начата нами без строго обдуманного не только политического, но и чисто военного плана. В этом вопросе сходятся и наши, и иностранные писатели, и теоретики, вроде генерала Богдановича, и боевые генералы, подобные Зотову.

Вот что писал, например, генерал П. Д. Зотов, находившийся в момент объявления войны в Могилеве:

“Война объявлена, и конечно, она должна быть с нашей стороны наступательной, для которой первое условие успеха – значительный перевес в силах. Достаточно ли их у нас? В Европейской Турции, по газетным сведениям, под ружьем 250 тысяч армии. Мы мобилизовали 8 корпусов... к половине июня на Дунае можно сосредоточить 6 корпусов, которые в сумме составят менее 200 тысяч. В 1828 и 1853 годах мы были уже наказаны за нарушение основных правил стратегии – не пренебрегать неприятелем; но уроки не пошли впрок. Мы увлеклись впечатлением действий Черняева, рассказами о том, что турки бегут при виде больших русских сапог”.