Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [72]

И это было абсолютно органично. Он сам мог запросто и подарить деньги кому-то, и угостить кого-то. Широкий человек. Хотя всю жизнь привык сам много работать и зарабатывать деньги. Содержал всех своих детей и помогал бывшим женам. Отличался невероятным благородством.

А ему самому ничего не надо было.

Когда ему исполнилось семьдесят пять лет, мы играли на сцене ЦДКЖ спектакль «Любовь по системе Станиславского», и он запретил нам устраивать хоть какой-нибудь банкет потом. Мы с Кириллом скрывали, что подготовились, придумали поздравления от его актеров, позвали Меньшикова, Кореневу, других. Устроили фуршет прямо на сцене после спектакля. Если бы Козаков знал заранее – просто поубивал бы нас за это.

А сколько я ему говорил, что при всех его регалиях и заслугах жить ему в преклонных годах в однокомнатной квартире просто неприлично. Уговаривал пойти и попросить у Лужкова улучшения жилищных условий. А они же ему подарили на юбилей большую и бестолковую вазу.

– Вот видишь Андрюшшша: вместо квартиры – вазу подарили, – усмехнулся он.

Я всегда понимал, какого масштаба человек был со мной рядом.

Как-то мы снова ехали с каких-то гастролей в одном купе и не спали часов до пяти. Он читал стихи. Я совершенно разомлел от кайфа и говорю ему:

– Вот кому рассказать: люди платят большие деньги за твои концерты, а я всю ночь сижу и слушаю все твои программы бесплатно.

Он всегда тосковал без работы. Он ведь и в нашем Театре Моссовета после «Короля Лира» семь лет не выходил на сцену. Он мечтал ставить «Дракона» Шварца. Проговаривал мне весь спектакль, и это могло быть заметным явлением. Он хотел, чтобы я играл в этом спектакле бургомистра, сам играл бы отца, Эльзу – Катя Гусева. Но и это не состоялось.

Сам себе придумывал антрепризные спектакли, пытался поставить на сцене Театра Станиславского «Метеор» Дюрренматта, которого ему не дал выпустить Александр Галибин, в то время – главный режиссер театра. Миша сам не понимал, почему Галибин закрыл его спектакль. Не понимал, что тот выпускал после него свой спектакль, и, видимо, опасался конкуренции. Не дал ему ни одного хорошего актера, ни денег на костюмы и декорации.

Михал Михалыч был трудоголиком невероятным. И он беспрестанно делал чтецкие программы, телевизионные документальные сериалы.

Он ко мне очень нежно относился. И уезжая в Израиль, прощался как с самым близким другом.

Он еще был немножко иллюзорным человеком и придумывал всё время, что мы с ним сможем сделать в Израиле вместе. Мечтал поставить «Двое на качелях» – спектакль, в котором сам блистал в молодости на сцене «Современника». Это всё было мне, конечно, лестно. Но у меня здесь, в Москве, – жизнь, работа, и я не решился.

В последние свои годы ему приходилось здесь, в Москве, лежать в больнице санаторного типа. Я приезжал к нему каждый день. Мне это было просто – по дороге домой после спектакля заезжал к нему. Обнаружил, что у него в палате нет холодильника, привез, старался обеспечить ему сносное существование.

Там уже все знали, что у них лежит Козаков. Как-то заехал и не обнаружил его в палате. Сказали, что он где-то в другом корпусе. Смотрю – вся территория как будто вымерла. Нашел я конференц-зал, народу – битком: пациенты, персонал, Козаков читает Бродского. С увлечением, как в зале на тысячу мест, как в Берлине или в Саратове – у него отдача всегда одинаковая была. Он был душевный духовный профессионал. Всегда читал для всех и для каждого.

А как-то заехал я к нему, присели мы в тенечке больничного парка, разговариваем. Я ему говорю:

– Что же ты меня сразу не увидел, как я тебе от ворот рукой махал?

– Андрюшшшша, я же ничего не вижу. Я же совсем слепой, с двух шагов – ничего, а тут до ворот метров сто.

И вдруг он делает стойку боевого коня, глядя через мое плечо, я поворачиваюсь и вижу молоденькую медсестру в коротком халатике, пробегавшую мимо.

– Андрюшшшшша, ты посмотри, какие у нее ножки…

– Мишуня, ты говоришь, что метров за сто ничего не видишь, а тут ножки пробегающей медсестры заметил и оценил?

– Сынок, хорошенькие ножки я с любого расстояния увижу.

Или – в Кишинёве играем спектакль, потом на ночном банкете в ресторане нас угощают, невероятно интересные люди вокруг. Козаков стал читать, как обычно, стихи. И вдруг – музыка, на эстраде – очаровательная певица поет дивные песни. Миша останавливается и кричит в сердцах:

– Да что такое? Можно эту музыку наконец-то выключить?

– Тихо, Миша, ты сошел с ума! Там же певица живая поет!

– Что, правда певица? Я не вижу.

Он встал, подошел к эстраде, поклонился этой певице, вспорхнул к ней по ступенькам, галантно опустился на одно колено, подал руку, она крутанулась на каблуках вокруг него, не переставая петь, и он вернулся к нашему столику, сорвав шквал аплодисментов всего зала.

Ну что говорить: он был настоящим мужчиной! Это уже отмирающая субстанция.

Ефим Шифрин Он начинал с верхнего «до» [37]

Я Козакова всё время боялся, пока не встретил впервые. К сожалению, я младше тех, кто запомнил его по «Убийству на улице Данте», с ним я познакомился на другой улице – там «крутили» «Человека-амфибию». Его Зурита был там очень злой, вредный. Его можно было бы назвать страшным – таким, каким были немцы в кино про фашистов. Но с Козаковым для мальчишек случилась загвоздка. Претензий по части внешности к Зурите у нас не было. Мы вполне могли бы себе представить, что хотим вырасти такими – красивыми, яркими, но, конечно, не такими коварными, как он…