Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [68]

Я только закончила читать себе вслух вышеупомянутую комедию-водевиль «Любовь по системе Станиславского» и в тот момент стала использовать ее в качестве веера, спасаясь от зноя августовского вечера. Когда в один из самых трагичных моментов моей жизни я писала эту пьесу, где-то внутри меня всё время звучала интонация фильма «Покровские ворота». Очень хотелось вопреки всему гадостному, что происходило со мною, написать светлую, веселую, приподнятую над бытом и действительностью историю, пропитанную любовью и юмором.

И вдруг произносится имя Козакова! Я мгновенно уговариваю своего знакомого позвонить и попросить Михаила Михайловича уделить нам несколько минут для ознакомления с одной пьесой… «А ты не боишься? – спросил знакомый – Все-таки это Козаков!» Бояться мне было нечего. Пьеса написана под псевдонимом Роми Вальга – мужчина или женщина непонятно, главное – не я! А меня пусть он представит, как какого-нибудь продюсера. Зато я наконец-то успокоюсь! Если Козаков скажет, что мое произведение не имеет права на жизнь, то пьесу я просто сожгу в камине своего дома на Волге. И абсолютно не чувствуя никакой ответственности, как за глотком свежего воздуха, я направилась на встречу к этому удивительно умному, сложному, гениальному и необыкновенно трогательному человеку.

Козаков до нас, видимо, скучал, так как был неподдельно рад визиту вчерашнего гостя, да еще и с миловидной дамой! Еще на лестничной площадке спина его распрямилась, он перестал шаркать тапочками, стал резко молод и галантен. Мгновенно канистра с молдавским вином оказалась на столе. Стаканы для вина стояли у раковины, но Михаил Михайлович достал почему-то чашки из шкафчика. Из закуски был только виноград, еще, видимо, с прошлой ночи. От вина я отказалась и попросила чего-нибудь попить. Попросила, но так и не получила, а напомнить было неудобно… Только часа через три мне удалось отлучиться в ванную комнату, где я жадно напилась воды из-под крана! Михаил Михайлович всегда дарил гостям свои мысли, чувства, стихи, воспоминания, откровения, но его очень редко волновало то, что люди могут испытывать чувство голода или жажды. И не потому, что он был безразличен, а наверное потому, что не испытывал сочувствия к тем, кто не испытывает вкуса ко всему тому, что мучило, вдохновляло и интересовало в данный момент его. Когда он рассказывал, можно было только дышать, но тихо!

А рассказывал Михаил Михайлович той ночью в основном о том, как же нынче обмельчала современная драматургия, что за последний год он прочел уйму пьес и от всех ему дурно! О том, как он мечтает поставить «Тень» Шварца, и сыграть Понтия Пилата, и восстановить спектакль «Цветок смеющийся», который когда-то давно, еще до отъезда в Израиль, ставил в собственной антрепризе.

– Что там у вас в руках? – спросил он меня, когда я, как и у себя дома, стала обмахиваться от жары своей пьесой.

– Да так, Михаил Михайлович, произведение… – к тому моменту я уже приняла решение, что ни за что на свете даже не упомяну о том, зачем я вообще пришла в этот дом, и вдруг…

– Что это? Пьеса? – небрежно бросил Козаков и стал раскуривать трубку.

– Да ну, ерунда. Комедия… вроде…

– Современная? Кто автор?

– Прибалт один…

Козаков прокричал:

– Что?! Говорите громче, я не слышу!

– Прибалт!!! – так же заорала я.

– Понятно, – сказал он с улыбкой и посмотрел прямо в глаза: – Любовник, что ли?..

– Да нет… Если вдруг вам понравится…

– Это вряд ли! – прервал он тут же. – Но всё равно оставьте! Я уже столько этого говна прочел, деточка, что одним меньше, одним больше… Врать я не умею и назову вещи своими именами. Так что пусть ваш любовник не обижается. Дайте ее сюда. Сегодня же утром я прочту. – И, перевернув папку с пьесой, положил ее в центр стола.

«Каким утром?» – думала я. На часах было около двух ночи!

Больше к драматургии Михаил Михайлович не возвращался и плавно перешел на поэзию. Чем меньше оставалось вина в канистре, тем вдохновенней и страстней было его чтение стихов Бродского, Самойлова, Пушкина… В паузах он впадал в грусть и, сетуя на неизбежную старость, одиночество, творческое бездействие и надвигающуюся слепоту, становился очень откровенен, что даже пугало…

Время близилось к утру. Я понимала, что мы более чем засиделись, но даже намекнуть на то, что «пора», не смела, понимая, что сегодняшнюю ночь, переходящую в утро, Козаков должен исчерпать до дна, и если на нашем месте оказался бы кто-то другой, сценарий его выступления был бы таким же, за исключением некоторых нюансов. Но всё же я решилась прервать Мастера и попросила подписать первый том его книги, который купила по дороге к нему в ночном книжном на Тверской. Второго тома в продаже почему-то не было.

И он подписал: «Инне ВПАЯТЬ об одной ночи! М.» – и его фирменная подпись. Смешно и символично!

Мы с Юрием поднялись со своих мест. Я подошла к Михаилу Михайловичу, обняла и поцеловала его со словами огромной благодарности и надеждой на то, что, может быть, еще представится возможность оказаться в его обществе и побывать на его сольном поэтическом вечере, куда он меня тут же и пригласил через две недели, сказав, что там и увидимся. «Забыл про пьесу, – подумала я, – и слава Богу! Если он ее не прочтет, то останется надежда на то, что она не сгорит в камине, а понравится кому-то из режиссеров попроще…» Заслонив своей спиною стол, я стала тянуться рукой к папке, чтобы незаметно спрятать пьесу в свою сумку. И в тот самый момент Козаков повернулся, положил на папку свою трубку, перехватил мою руку и поцеловал. Видимо, от судьбы не уйдешь!