Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [52]

Работать он любил. Но теперь приходилось браться за любую работу. Он говорил с горечью: «Не представляешь, в каком дерьме мне случается сниматься. Но ты же знаешь, у меня огромные траты на детей». Самому ему хотелось заниматься режиссурой.

Нельзя не сказать о телефильмах Козакова. Не буду говорить о культовой картине «Покровские ворота», на ней выросло уже не одно поколение. А вот малоизвестная работа: постановка философской пьесы Льва Толстого «И свет во тьме светит», как тонко проникся Миша толстовскими идеями! Его последний фильм: «Очарование зла» тоже не один год ждал появления на телеэкране. Не везет Мише с начальством! Оно меняется, видоизменяется, становится временами демократичнее, но Миша неизменно ему не подходит.

В последние годы он мечтал снять картину о Михоэлсе, написал сценарий, искал деньги. Впрочем, этого он как раз делать не умел. Совсем. Хорошо помню, как в начале девяностых в Тель-Авиве появилась пара туристов из новых русских, и им очень хотелось встретиться с Мишей. Кто-то организовал эту встречу в шикарном и очень дорогом ресторане. Миша позвал и меня. «Пойдем, может, мы их раскачаем не только на мою антрепризу, но и на издание Натана». Я в это совсем не верила, но пошла.

Принимающая сторона на расходы не скупилась, стол был заставлен самыми изысканными яствами, Миша быстро выпил пару рюмок и вдруг спросил меня: «Ну что ты на меня так смотришь? (Я на него вообще не смотрела.) Думаешь, не знаю, о чем ты думаешь? А думаешь ты: как я с таким говном водку пью!» Вот так и кончилось дело с финансированием. Думаю, в Москве Миша себя вел так же. Денег на картину он не нашел. На новые театральные роли его тоже не звали. Миша впадал в отчаяние. Одновременно резко ухудшилось здоровье. И Миша принимает нелегкое решение: снова уехать в Израиль.

Наш последний московский разговор – страстный монолог Миши о своем беспросветном состоянии, о невозможности больше ездить с концертами, о необходимости постоянно лечиться, об отсутствии денег на это.

Мне казалось, что Мишино решение неправильное, но ему я об этом не сказала. Подходя к концу своего повествования, хочу сказать об одной черте, поражавшей меня в Мише: о его удивительной доброжелательности по отношению к коллегам, он всегда бурно радовался чужому успеху и обязательно всем рассказывал, что вот, посмотрел прекрасную постановку.

К себе был строг до самоедства. Часто разговор начинал словами: «Скажи, может быть, я неправ… Может быть, я чего-то не понимаю…»

Мне не удалось увидеть его перед смертью. Я только успела позвонить ему, Миша уже еле говорил. Вернее, он почти не говорил…

Я прощаюсь с Мишей словами Анны Ахматовой, которую он любил читать:

Был он грустен или тайно-весел,

Только смерть – большое торжество.

На истертом красном плюше кресел

Изредка мелькает тень его.

Константин Райкин Метеор [27]

Впервые я увидел Козакова на сцене «Современника». Я был школьником – учеником средней школы при Ленинградском университете. Наряду с театром Товстоногова в Ленинграде, спектакли которого мы смотрели и обсуждали, ярким явлением был «Современник» в Москве. Это был «кумирный» театр – совершенно отдельный для меня.

И первый спектакль, в котором я увидел Козакова, был «Всегда в продаже» Аксёнова, где он играл Кисточкина. Потом я видел его в «Обыкновенной истории» по Гончарову, потом – в «Мастерах» Стоянова. Очень это было хорошо. Его нельзя было не запомнить, он был очень ярким артистом – красивым, большого роста, с роковым «злодейским» лицом, с сильным, напористым, даже агрессивным темпераментом.

Конечно, я его видел до этого на экране в образе Педро Зуриты – красавца и злого гения в «Человеке-амфибии» – главном бестселлере страны. Популярность его уже была велика. Но только в театре я увидел, какой он был разнообразный.

Познакомился я с ним лично, когда пришел в труппу «Современника». Тогда же я увидел его удачные телевизионные работы. Потом, в 1974 году, я к нему сам попал в телеспектакль «Ночь ошибок». А в 1991-м – в фильм «Тень».

А ведь с ним, как завязываешься, сразу попадаешь в атмосферу его густого общения. Именно густого – я не подберу лучшего и более точного слова. С ним нельзя было общаться так, по касательной. Он был очень активно живущим человеком. Его было много. Он тебя сразу вовлекал в водоворот своей жизни. При этом потреблял тебя как внимающего ему, как слушающего.

Мы тогда с Валерой Фокиным очень тесно контактировали. И с ним вместе впервые попали в Мишин с Региной гостеприимный и хлебосольный дом. Помню, что общение было сильно смещено в сторону Миши. Это был практически его монолог, но монолог очень интересный. Миша что-то говорил, и даже спрашивал тебя изредка о чем-то. Но спрашивал он только для того, чтобы оттолкнуться от твоего краткого ответа и дальше проявляться и говорить. Он читал стихи и тут же их комментировал.

Фокин даже зло шутил: «Мы с тобой нужны, чтобы только выпивать и кивать. От тебя больше ничего не потребуется: сидишь и киваешь». Я знаю, что Миша так же проявлялся и в других компаниях, не только у себя в доме – общие знакомые рассказывали. Были замечательные интеллигентские дома, например у Зямы Гердта, где иногда он вступал даже в конфликт с кем-то из присутствующих, возникали ссоры, стычки, Гердт это прекращал довольно резко. Потом были извинения, потом его снова допускали.