Михаил Булгаков. Три женщины Мастера - [11]

Таня застала киргизов такими, какими они были в начале девятнадцатого века, – соблюдающими национальные традиции и обычаи. В загоне киргизы держали лошадей. А когда выпускали их на пастбище, Таня с Женькой гладили им гривы и удивлялись, что дикие животные совсем не боятся людей.

– Чувствуют, что мы их не обидим, – объяснял поведение лошадей Женька, – к тому же они полезные – дают кумыс. Смотри, как мама от него располнела.

И действительно, худенькая Евгения Викторовна заметно набрала вес. Николай Николаевич добродушно подшучивал над чрезмерным увлечением жены новым для нее и «пользительным» напитком.

– Не все же время мы будем жить рядом с этими чудесными лошадьми, – говорил он ей, – так что набирай вес впрок. Я не против!

Николай Николаевич Лаппа был не только деловым казначеем. Просиживая допоздна за работой, он улучал момент полюбоваться природой, приучал к общению с нею детей. Любил, когда в доме царило веселье, считал, что оно разнообразит и продлевает жизнь. Он часто вывозил семью на пикники, приглашал в гости друзей и родных. Лето проводил с семьей на даче в деревне Захламино и местечке, называемом Боровое, считая, что закалка, полученная в нежном возрасте, пригодится детям позднее. Возможно, она действительно помогла Тане выжить в труднейшие холодные и нищие годы, о скором наступлении которых тогда, слава богу, еще не думали.

Отец столь блестяще наладил дело в Казенной палате Омска, что его повысили по службе и перевели в Саратов. На прощание сослуживцы подарили ему набор столового серебра на двенадцать персон, а еще раньше, на съездах податных инспекторов, где по окончании слушаний накрывался стол на сто человек, Николай Николаевич получил в подарок две дорогие китайские вазы и серебряный самовар. Таню с Женькой, уже повзрослевших, пускали на эти вечера, и там для них было раздолье. Они бегали вдоль столов, и никто из гостей не бранил их. Таня понимала, что такое отношение к ним – заслуга отца, безупречной службой добившегося высокого звания действительного статского советника.

От Омска Евгения Викторовна с детьми поездом добралась до Самары. На вокзале их встретил отец и преподнес матери букетик ландышей, искренне нежно, что было для Тани выражением настоящей любви, которая не проходит ни со временем, ни под влиянием обстоятельств, если семья крепкая и зиждется не на расчете, а на уважении и любви, возникших с юных лет. Таня радовалась за родителей и мечтала встретить такого человека, с которым могла прожить всю жизнь в любви и согласии, избегая споров и конфликтов, а если они все-таки возникли бы, то немедленно гасить их, уметь прощать слабости друг друга.

Из Самары до Саратова плыли на большом и удобном пароходе. Таня и Женька быстро его обжили, однажды пробрались даже в машинное отделение и увидели людей с грязными закопченными лицами, перепачканных мазутом. Их вид произвел на Таню сильное впечатление. Она понимала, что кто-то должен работать в машинном отделении, но от этого не становилось легче на душе. И неожиданно страх овладел ею при мысли о том, что эти и подобные им люди когда-нибудь захотят изменить свое положение, прогуливаться и отдыхать на палубе, как родные Тани и другие господа. «Может, рабочим стоит больше платить за тяжелый труд, чтобы потом они могли отдохнуть достойно и хорошо», – подумалось ей. В гимназиях того времени уже бродили революционные настроения, но Таня не вникала в их суть.

В Саратове была иная жизнь, чем в Омске. Волга поражала красотой и задушевностью, в отличие от сурового Иртыша. Лучшие артисты и театры приезжали в город. Отец не отступал от своих убеждений и традиций. Он и в Саратове стал строить новую Казенную палату с квартирой для семьи управляющего. До этого они жили в Немецкой гостинице – лучшей в городе. В квартире при палате у Тани была своя комната, скромная, но удобная. Гостиная в квартире была увешана коврами – увлечение отца. Он особенно ценил привезенные из окрестностей Омска киргизские ковры ручной работы, немного грубовато сотканные, но поражающие своеобразием рисунка и удивительной прочностью.

– Они нас переживут, – как-то заметил он жене.

– Не говори такое при детях, у них еще вся жизнь впереди.

– Ты права, Женя, – согласился Николай Николаевич, – но я долго не проживу. – Он опустил голову и вздохнул. – Слишком много сделал добра, а таких людей Бог любит и старается, чтобы они были рядом с ним.

– Чушь мелешь! – возмутилась Евгения Викторовна. – Не слушайте его, дети! Идите поиграйте. А ты, Таня, помузицируй. Я люблю слушать твою игру на рояле…

Она умолкла, размышляя над словами мужа. Хотя внешне жизнь текла по-прежнему плавно, но даже в воздухе ощущалось напряжение, люди стали более нервными, нетерпимыми друг к другу.

По свидетельству писателя Константина Федина, «в городе был большой бульвар с двумя цветниками и с английским сквером, с павильонами, где кушали мельхиоровыми ложечками мороженое, с домиком, в котором пили кумыс и йогурт. Аллеи, засаженные сиренями и липами, вязами и тополями, вели к деревянной эстраде, построенной в виде раковины. По воскресеньям в раковине играл полковой оркестр. Весь город ходил сюда гулять, все сословия, все возрасты. Бульвар назывался Липками и под этим именем входил в биографию любого горожанина, как бы велик или мал он ни был… В аллеях продвигались медленными встречными потоками гуляющие пары, зажатые друг другом, шлифуя подошвами дорожки и наблюдая, как откупоривают в павильонах лимонад…»