Миг столкновения - [26]

Джонас смотрит на меня как на сумасшедшую. Или это он восхищается мной, будто я – целая галактика, сверкающая звездами, бескрайняя, не запечатленная на картах. В следующий миг Джонас улыбается, и сразу ясно: он меня понял. И я ни о чем больше думать не могу, только о сегодняшнем пляжном поедании черешен: темный сок у Джонаса на нижней губе, быстрое движение языка – ни капли мимо.

Закрываю глаза секундой раньше, чем Джонас целует меня. Вцепляюсь в его футболку, чтобы сохранить равновесие среди волн. Он обнимает меня за шею, притягивает ближе, и океанское дно уходит из-под наших ног, и сама Луна завистливо шепчет: «Во дают!»

Ничего похожего на наш первый, быстрый поцелуй – тогда я действовала под влиянием сиюминутного порыва. К этому поцелую мы подошли со всей ответственностью; мы им упиваемся, повторяем про себя: «Да, мы это делаем; да, да, да». Вот она, разница между счастливым летним днем и жаркой летней ночью. Мы стоим в океанской воде по колено – а по ощущениям, я с головой окунулась.

Обеими руками обнимаю Джонаса, повисаю на нем, целую самозабвенно, не задаваясь вопросами типа: «А к чему это приведет?», или «А я ему правда нравлюсь?», или «Что это все значит?». Конечно, найдутся те, кто меня осудит. Даже Руби однажды спросила: «Вив, ты хотя бы ведешь счет парням, с которыми целуешься?» Конечно нет! А знаете почему? Так я вам скажу, сестрички: потому что – лето, и потому что парень – красавчик и милашка, и вообще, я согласна поцеловать кого и что угодно, лишь бы это было взаимно. Ну как, понравились черешенки?

Наконец мы отрываемся друг от друга. Дышим чаще и тяжелее, чем до поцелуя. У Джонаса глаза открыты как никогда – не в смысле «распахнуты» или «вытаращены», нет. Они открыты в глубину. Будто Джонас начал просыпаться. Потому что я жизнь в него вдохнула – рот-в-рот.

По моим представлениям, должно было появиться ощущение триумфа – но я почему-то отвожу взгляд, не разжимая объятий. Угол зрения поменялся, проекция сместилась на градус, не более, – и наконец-то все встало на свои места. Представляется оперная дива; вот она поет на сцене, упивается собственной избранностью – и вдруг обнаруживает, что есть еще и оркестр, играющий с душой, пробирающий до слез. В смысле, думаешь: вот сейчас буду отдавать – а сама все берешь и берешь, впитываешь.

– Ладно, уговорила.

Джонас улыбается, сжимает мою руку. Задыхаясь от холода и красоты, бежим навстречу волнам.

Глава 8

Джонас

Бег трусцой ненавижу, но практикую каждое утро, когда Сайлас дома. Трудно переставляю ноги по песку. Вязну. Скорость черепашья. У меня есть старый iPod, батарейка постоянно разряжается, но пока не сдохла. Бегая по пляжу, я слушаю металл. Раньше я его терпеть не мог – все это лязганье, весь этот скрежет. В последнее время – отвлекает. Глушит мысли. Сегодня, правда, не глушит.

Виви со мной уже без малого две недели, но сейчас мне требуется одиночество. Тревога подняла меня ни свет ни заря – вот так же Лия подскакивает в рождественское утро. На цыпочках я выбрался из спящего, непривычно тихого дома, оставил записку. Сел в машину, проехал несколько миль по побережью. Не хотелось бегать, как обычно, в черте города, по Мейн-стрит или по пляжной тропке. Требовалось выбрать место, где периферическое зрение не запружено воспоминаниями, где прежние «мы» не таращатся на меня, как зрители на марафонском забеге.

Бегу по следам целой стаи вопросов. Что нам делать? Сайлас и правда повременит с колледжем? Может, сказать уже Феликсу, что маме требуется врачебная помощь? И никто не отменял наследственность. У папы было слабое сердце; не пора ли мне провериться?

После папиной смерти я погуглил здоровую пищу. Теперь почти каждое утро варю овсянку. Похоже, братья и сестры понимают мой страх. Я, в свою очередь, стараюсь овсянку разнообразить – сдабриваю то арахисовым маслом с бананом, то кленовым сиропом с грецкими орехами, то клубникой с сахарной пудрой. Если младшие просят оладий, я выбираю рецепт с овсяными хлопьями и шоколадной стружкой. Не уверен, что пичканье овсянкой – панацея, но это лучше, чем ничего.

Папа был крупный мужчина. Не тучный, нет – просто высокий, широкоплечий, плотного телосложения. Виви сказала бы, что одну из прошлых жизней он провел в образе секвойи. Мы, все шестеро, сложением пошли в маму. Она среднего роста, узкокостная. У меня и Наоми темные глаза и волосы – сказывается папина сицилийская кровь. Остальные светлее мастью – как мама. С тех пор как умер папа, я всматриваюсь в лица Сайласа и Исаака, ищу и нахожу папины черты – форма носа, мимика, прищур. Феликс говорит, я с каждым днем делаюсь все больше похож на папу – но самому судить об этом трудно.

От этих мыслей меня избавляет Виви. Она живет в режиме овердрайва, за ней поспевать нелегко. Столько энергии на это уходит, что совсем нет времени сосредоточиться на собственном жалком бытии. Виви все заполнила новыми воспоминаниями; теперь моя жизнь стала «совсем как раньше минус папа». С подачи Виви мы целый час едем к ближайшему «Тарджету»[4], где катаемся по проходам на велосипедах, а Лия забавляется мячом-прыгуном, пока менеджер нас не выпроваживает. Виви вместе с Исааком сочиняет пьесу: «Давным-давно жил да был пекарь, и звали его Пол Пузан, и хлеб он пек до того вкусный, что по ночам в пекарню забирались разные зверушки, чтобы полакомиться». Спектакль всего один, Исаак в главной роли, укомплектован папиным поварским колпаком, подушкой вместо заявленного пуза и усами, которые Виви собственноручно рисует подводкой для век. Виви – художник по костюмам, режиссер по свету и Главная Мышь. Бека в одной сцене играет Второстепенную Мышь, в другой – Енота. Лия играет Белку, которая уговорила Пола Пузана печь для зверей хлебцы с желудями. Реквизит выпекал, разумеется, я; Сайлас и Наоми устроили овацию. Мама из спальни не вышла. Назавтра младшие поднялись к ней, разыграли несколько сцен. Она смеялась их глупому веселью, пока не разрыдалась. Я увел младших, оставил маму наедине с собой.