Мифопоэтика творчества Джима Моррисона - [6]

Голос франкфуртцев звучит в общей тональности с концепциями Бердяева и Ясперса, также полагавших, что кризис современной культуры и общества вообще, обусловлен экспансией техники в мир человека и распространением элементов культурного знания среди огромных человеческих масс. "Техника, — утверждал Ясперс, — радикально изменила повседневную жизнь, переместила ее в сферу массовости, существование — в действие механизма, планету — в фабрику. Тем самым произошел полный отрыв человека от его почвы". (48,115). Вслед за экзистенциалистами они утверждают невозможность преодолеть пропасть между априорно свободным самосознанием индивида и навязанными ему формами общественного поведения.

Исходя из аналогичных предпосылок, Маркузе постулирует идею "Великого Отказа", смысл которой состоит в неподчинении "обществу всеобщего благосостояния". Этот отказ осуществляется во имя "витальной истины жизни", непостигаемый научным путем. Здесь четко высвечивается другая, помимо экзистенциализма, составляющая "критической теории" — неофрейдизм. Далее Маркузе рассуждает так: человек, руководствуясь "принципом реальности", вытесняет свои инстинкты ("принцип удовольствия") в подсознание, где происходит борьба Эроса и Танатоса (влечение к смерти), что в условиях "индустриального общества" неизбежно ведет к подавлению личности "принципом производительности" (= "принцип реальности"). С этим тезисом Маркузе, высказанным им в "Одномерном человеке", созвучна мысль Адорно о том, что ныне "объективные учреждения и тенденции приобрели такую полноту власти, что индивидуум в очевидно возрастающей мере становится функционером осуществляющихся сквозь него тенденций." (36,26).

Буржуазное «одномерное» сознание тотально манипулирует массами, создавая искусственные потребности. Для того же, чтобы освободить себя по Маркузе, раб уже должен быть свободен, а для того, чтобы быть свободным, нужно освободить себя. На этом колебании между тезой и антитезой и строится парадокс его мысли. Однако Маркузе, все-таки, предлагает решение. Нужно только проникнуть в область над-реального, в «сюрреальное» посредством фантазии — именно она защищена от какого бы то ни было культурного вмешательства и, следовательно, руководствуется исключительно "принципом наслаждения": "Истина фантазии бесконечно выше той репрессивной истины, которой человек культуры обязан своему разуму, знающему только истину ставшей буржуазной действительности". (15,243). Таким образом, нить его размышлений приводит к "новой чувственности", а та, в свою очередь, к сексуальной революции, ибо "истина фантазии — это мудрое знание самого витального влечения, в основном, эротического, «помнящего» о тех блаженных временах, когда безраздельно господствовал "принцип удовольствия". (15,244).

Можно сказать, что метод Маркузе характеризовался попыткой объединить Маркса и Фрейда, проще говоря, спаять одной цепью политическую революцию и революцию сексуальную. В принципе, именно такая позиция и акцентирует фигуру Маркузе, превращая его не только в теоретика, но и активиста "Великого Отказа".

Другой идеолог протеста — Н. Браун — мыслил несколько объемнее, не столь резко, и интересовался, прежде всего, проблемой человеческой онтологии. Он считал, что репрессия возникает не в буржуазном обществе, а с появлением Homo sapiens и первопричина ее кроется в страхе перед смертью, в "заболевании смертью" (С. Кьеркегор), Разрушенная с появлением человеческого сознания изначальная гармония жизни и смерти привела к тому, что человек хочет вытеснить смерть — на этом противостоянии рождается отчуждение: "Пока жизнь и смерть сталкиваются, как антагонистически враждебные сущности, воспроизводится основа отчуждения" (16,30). В отличие от Маркузе, не уверенного в способности человека преодолеть конечную неизбежность смерти, Браун выглядит не столь пессимистично, предлагая "интегрировать смерть в жизнь".

Вернуться от расщепления жизни и смерти, утверждает ученый, возможно при отсутствии подавления, когда жизнь разворачивается, не встречая сопротивления. Иначе говоря, нужно создать условия, при которых в итоге существования не останется никаких "неизжитых нитей". " Чтобы возлюбить свою собственную смерть, нужно жить так, чтобы вообще не существовало никаких препятствий свободному самоизживанию человеческого тела. Ни факт существования других индивидов, ни вопрос "а что потом? "-ничто не должно препятствовать мне в метафизическом акте самоизживания витальных потенций моего тела". (16,31). Как тут не вспомнить Ницше, отвергшего разум и противопоставившего ему иррациональную волю, витальность, страсть!

Был ли Моррисон знаком с теорией Н. Брауна, сказать трудно, но так или иначе, вся его недолгая (27 лет) жизнь выглядит именно как мистерия "приятия смерти телом", изживающим себя. Моррисон сознательно шел на эту "археологию психического", о которой, в свое время, возвестили прозрения Ф. Ницше и У. Блейка: "Дорога опыта ведет во дворец мудрости (У. Блейк). Моррисон не только пребывал в подобной ситуации, но творил ее сам: "Я обвенчался с жизнью и впитываю ее мозгом костей." (Моррисон) (63,97). Эта теургия "апокалипсического мистицизма" выливалась в бесконечную серию эксцессов с целью аккумулировать опыт, напрячь каждое отдельное мгновение, конвульсивно износить себя. Судьба как мозаика образов изо дня в день, из часа в час — распад в чистое существование. "Я думаю, высшая и низшая грани — это самое важное, все, что между — это только между. Я хочу иметь свободу испробовать все, я надеюсь испытать все, по крайней мере, один раз" (Моррисон) (56,26).