Мидраш о еврейском творчестве - [4]
«Значение мессианской идеи соотносится с бесконечным бессилием еврейской истории в течение всех столетий изгнания, когда она была не готова выйти на передний план мировой истории. Отсюда предварительность и временность еврейской истории, не позволявшая целостного самоощущения. Мессианская идея — это не только утешение и надежда. Каждая неистовая попытка осуществить ее приводила к абсурду и открывала бездну отчаяния. Есть нечто великое в жизни с надеждой, но одновременно и глубоко нереальное. Личная значимость индивидуальности уменьшалась, и человек никогда не мог полностью выразить себя, поскольку несовершенство его стараний никогда не могло соответствовать общепринятой высшей ценности. Так мессианская идея в иудаизме вынуждала жить в ожидании, в отсрочке, когда ничего не могло быть окончательным и определенным, ничто не могло быть бесповоротно завершено». [15].
Здесь Шолем описал условие, ставшее особенностью современных еврейских писателей. Если еврейское изгнание через мессианскую идею ведет к непреодолимому несовершенству и незавершенности в еврейской жизни, следовательно, еврейские писатели сталкиваются с постоянным разочарованием. Речь идет о «галуте текста», что Деррида назвал «необходимостью интерпретации, как изгнания». Если же Шолем прав, то изгнание должно уменьшать персональный успех, зато поощрять надежду.
Аллан Мандельбаум пишет [16]:
Diaspora,
Is still the way
of shreds and shards,
of all that frays,
discolored words,
and leaves astray,
and winds that scatter
resting birds…
Как мог, я перевел, хотя не сумел сохранить размер.
Диаспора, —
это все еще путь
из всех этих обносков,
клочков, черепков,
обесцвеченных слов,
заметенной листвы и ветров,
швыряющих обмерших птиц…Разумеется, лучше всех это выразил Кафка, говоривший о «чистоте и красоте неудачи» [17].
Вхождение евреев в западную культурную жизнь в XIX - - начале ХХ века совпало с ростом модернизма. Кафка, наверное, наилучший и наиболее очевидный пример тому. Его отец отступил от иудейской традиции. Кафка рассказывает: «[Oтец] точно освободился от необходимости выглядеть передо мной благочестивым» [18]. Вместе с тем отец Кафки «учил иврит и идиш и легко разбирался в новом тайном учении, в Каббале».
6
Евреи, вдохновленные мечтой о гуманизме, обычно связывавшейся с либеральными или левыми программами, действовали весьма агрессивно. Марк Шехнер объясняет:
«Невозможно ошибиться, рассматривая марксизм, в определенный момент, внедрившийся в еврейское существование, как замену иудаизма. Марксизм полностью перенял у галахического, ортодоксального иудаизма принадлежавшее им ему право интерпретировать мир, диктовать принципы, определять и регулировать образ жизни и руководить обществом. Когда марксизм провалился, то интеллектуалы оказались не менее дезориентированными и потрясенными, чем их деды, пережившие распад традиционного еврейского уклада жизни, управляемого галахой». [19]
Шехнер определяет еврейское увлечение различными теориями социализма и психоанализа как «цепь разочарований, неудач и отступничества». Он считает, что идеи без умысла препятствовали прямой инкорпорации еврейского образа мысли и текстуальности. Парадоксальным образом, но вполне может быть, что возвращение нынешнего поколения к несколько более определенным форматам еврейской идентификации стало возможным благодаря закалке в тиглях марксизма и модернизма.
Цена, которую платили ассимилированные Западом еврейские авторы, предлагая свою “«модернистскую каббалу»” еврейским и нееврейским читателям — это никак не отказ от еврейства. Джон Муррей Кудихю (John Murray Cuddhy) ввел термин «ordeal of civility - - испытание культурностью». Вклад евреев в европейскую культуру (даже в самую радикально–модернистскую) не мог бы состояться без их «отрешения» от старых путей и ценностей. Ведь фрайер (свободный) - кодовое слово религиозного еврейства для отступника («свободного от Закона»). Кудихю пишет:
«Сначала пришел шок еврейской эмансипации. Соблазненных обещаниями гражданских свобод, евреев девятнадцатого века ожидало разочарование. Вместо ожидаемой pays legale — страны закона политического общества — они оказались в pays reel, реальной стране гражданского общества. Соблазненные обещаниями стать гражданами citoyens, они оказались вынужденными становиться bourgeois — буржуа. Пропуск в европейское общество определялся не крещением, как полагал Гейне, а Bildung - - образованием и манерами». [20]
В конце XIX века венский еврей Зигмунд Фрейд «стал их самозванной интеллектуальной элитой, их посредником среди обещаний и опасностей современности» [21]. Психоаналитический метод открывал индивидуальное пространство в гражданском обществе, где невротический еврейский пациент мог справляться со своим травматическим прошлым, включая семейную историю недопустимого и невозможного более образа жизни еврейского местечка
