Мидлштейны - [41]

— Скоро бней-мицва, — продолжала Рашель. — Будут все родственники. Конечно, мы с Бенни хотим, чтобы вы пришли. И прочли киддуш,[16] разумеется.

От снохи так и веяло официозом. Спина прямая, каждый волосок на месте, ногти с жемчужно-розовым лаком; вся — выглаженная, скованная, зажатая в рамках приличий. Рашель напоминала типичного покупателя антидепрессантов. (Ричард не был врачом и не хотел говорить об этом сыну, но думал, что ей неплохо бы попить таблетки.)

— Я обязательно приду, — сказал Мидлштейн. — Прилечу на крыльях.

— Крыльев не надо.

— Это выражение такое.

— Знаю. — Рашель вдруг покраснела, засуетилась.

«Как ей тяжело, — подумал Ричард. — Но почему?..» В этот момент слабости он и попытался сорвать банк.

— Можно мне повидаться с ребятами до бней-мицвы? Я мог бы свозить их в синагогу. Скажем, в пятницу или на следующей неделе.

Именно Беверли подсказала ему насчет вечерней службы. Если он действительно любит близнецов (о да, очень любит!), ему нужно мыслить нестандартно. Последние слова Беверли произнесла с удовольствием. Конечно, есть пиццу, ходить в кино и по магазинам куда веселей, но Ричард еще не заработал права повеселиться с ненаглядными внуками. По крайней мере, с точки зрения снохи. Пятничная служба — не шутки, а пища для глубоких размышлений. Намек же заключался в том, что нестандартно мыслить Ричард не умел. В этом Беверли была совершенно права: он никогда не выходил за рамки. (А что плохого? Он привык.) Однако, уйдя от жены в шестьдесят, Ричард вырвал себя из этих проклятых рамок, бросил прямо в огромный мир, и если бы не решился на это, никогда бы не встретил Беверли.

— Я поговорю с Бенни, — сказала Рашель, и ее лицо приобрело нормальный золотистый (хоть и не без помощи автозагара) цвет.

Ричард снова отдал ей инициативу. Любит быть сверху, подумал он и невольно представил, что занимается сексом. Не с невесткой, конечно, а с Беверли, зеленоглазой Беверли, такой земной и в то же время волшебной, близкой и недоступной. Он поддерживал ее, она покачивалась на нем взад-вперед — приветствие, знакомство двух тел, взрывной обмен какой-то особой информацией. Беверли на его члене, Беверли у него на лице, Беверли целый день и всю ночь.

Беверли!

* * *

На следующей неделе они поехали в синагогу. Рашель, конечно, согласилась — нельзя же отказать деду, который искренне хочет отвезти детей в храм. Наверняка на этот счет было правило в каком-нибудь руководстве для снох.

Ричард не спеша двигался по центральному проходу, а следом семенили внуки, молчавшие с тех самых пор, как сели в машину. Он помахал Конам и Гродштейнам, Вейнманам и Франкенам — семейным парам, с которыми постоянно встречался тут в последние сорок лет. Все они ездили друг к другу на бар-мицвы, свадьбы и годовщины. Слава богу, пока не на похороны, хотя и их придется посещать — снова и снова, пока не останется никого.

Каково это — быть последним? Кто доживет до той поры? Может, Альберт Вейнман, который плавает по утрам, на выходных играет в гольф и придерживается особой диеты? Лорен Франкен, которая перенесла две мастэктомии, а теперь шутит, что рано отделалась и впереди у нее спокойное плавание? Определенно, не Бобби Гродштейн, судя по тому, как он курит сигары после ужина.

Ричард подумал о своей практически бывшей жене с ее ожирением и тайными визитами на кухню (каждую ночь он слышал, как она открывает шкафчики, разрывает упаковки и хрустит, хрустит, хрустит в тишине их спящего дома, улицы, города и планеты; он давно потерял надежду ее остановить). Она закупалась продуктами дважды в неделю. Ричард знал, куда все девается, однако не мог удержаться и всякий раз спрашивал: «Да чего же тебе не хватает?» Гора плоти, складка на складке. Нет, Эди его не переживет.

А может, останется он сам? Пару раз в неделю он занимается в тренажерном зале, правда, не до седьмого пота, но только из-за коленей… Давление у него не скачет, немного повышен холестерин, но тут достаточно пить таблетки. Он принимает витамины. В день съедает положенную норму фруктов и овощей, а иногда и намного больше. На последнем осмотре врач даже похлопал его по плечу и заметил, что впереди у Ричарда еще много лет. Он так и сказал: «Не вижу причин, почему бы вам не дожить до ста».

Только что в том хорошего? Как жить, когда все, кого знал, ушли? Конечно, останутся дети. Они, скорее всего, переживут отца. И Бенни, который наверняка его когда-нибудь простит, пусть и не будет уважать, как раньше. И Робин, которая и сейчас-то редко навещает Ричарда, а уж когда он одряхлеет и отправится в дом престарелых… Он бы покончил с этим раньше, пока не начал носить подгузники. Мидлштейн знал, как это сделать: он мог прописать себе микстуру, от которой уснешь и никогда не проснешься. В его аптеке был отдел с подгузниками для взрослых, и Ричард много лет наблюдал за теми, кто их покупает. Он смотрел, как они медленно жалко шаркают, и, казалось, видел, что у них под одеждой. Старый, как малый. Но Ричард Мидлштейн — не младенец, он мужчина. (Прямо здесь, в храме, ему захотелось ударить себя кулаком в грудь. Беверли!) Он будет жить, пока не придет его час.