Мгновение – вечность - [33]

А на пороге такого важного события, как самостоятельный вылет, — неожиданное обращение к ней Дралкина, вопрос, за которым что-то стоит… Что?

— Летать, — повторила Лена, настораживаясь.

— А зачем?

— Интересно. Нравится, — сказала она, стараясь уловить, откуда дует ветер. Неприятностей можно было ждать, во-первых, от тетки, родной сестры матери, у которой она квартировала, оправдывая свое местечко на сундуке стиркой и уборкой. Если тетка узнает про аэроклуб да сообщит об этом маме, быть скандалу. Хорошо бы еще в том духе, что, дескать, небо девке ни к чему… Тетка, медалистка Всесоюзной сельхозвыставки, с боем вышла из колхоза и всюду, где могла, поносила без удержу и председателя и колхоз… А потом за нее отвечай. Во-вторых, неприятностей можно было ждать от начлета аэроклуба Старче. Сутулый, краснолицый начлет с венчиком жестких седых волос, по ходу разносов воинственно встававших, знал, что курсанты его боятся, и тешился этим. «Лопату в руки, — гнал он нерадивых, — и на „оборонный объект“!» В военной игре, проходившей с участием городского партийного и комсомольского актива, аэроклуб, экономя бензин, участвовал как пехотное подразделение, и ему было указано на плохое состояние подъездных путей; поэтому строящуюся к городу дорогу начлет называл «оборонным объектом». «Бегом! — кричал он, приседая от натуги. — Все команды на аэродроме выполняются бегом…» «Только бы не Старче», — думала Лена.

— Что нравится? Можешь сказать вразумительно?

Григорий Дралкин, повторяем, был молод, его натура законченного склада еще не получила. Белесые глаза под темными бровями, сильно разросшимися, то оживляли лицо инструктора со следами первых жизненных невзгод, то западали, гасли. Бесплатный завтрак в дни полетов не доставлял ему, как другим, удовольствия, потому что к мягкой булочке и стакану молока легко могли примешаться воспоминания о помянутом уже приказе наркома, направленном на борьбу с аварийностью, о новейших мерах по усилению этой борьбы – о том, что привело к увольнению Дралкина из рядов РККА.

Боль, которая жила в нем, точила душу… страдание, ни с кем не поделенное.

Собственно, внятных, общедоступных объяснений у него и не было.

Он их не знал.

Двухмоторный самолет-бомбардировщик, играя бликами красиво приподнятых крыльев, стоял носом на город, позади темнел овраг, курсант Дралкин, готовясь к выпуску, взлетал на город, машину повело, повело, неудержимо повело в сторону, и она отделилась от земли носом на… овраг. Подобных взлетов, с разворотом на сто восемьдесят градусов, ВВС – страна чудес не помнила…

Когда же, описав традиционный круг, бомбардировщик мягко коснулся земли и остановился, он не был тем самолетом, на котором выпускник Дралкин готовился выйти в люди: крылья его поникли, как подрезанные. «Отлетался!» — ужаснулся Дралкин неправдоподобной, совершившейся, однако же, перемене, думая о самолете и о себе. Его отстранили от полетов, выдворили со старта в казарму пешком. Его драили с песочком, раз, и другой, и третий выставляя перед строем. («Возомнил, самоуспокоился… Погубитель народного добра… в такой момент… не место таким, не место!..») Служение революции в рядах Военно-Воздушных Сил – только в них, больше нигде – сближало, роднило между собой представителей лучших слоев молодежи, причастность к ней была гордостью Дралкина, а теперь он выпадал из этого круга. Был из него изъят, отторгнут. Чувство, посещавшее Григория с приближением выпуска, что все идет как по маслу, что все само плывет ему в руки и что у него, Григория Дралкина, только так и должно быть, — это сладкое чувство оказалось блефом; доверившись ему, он вылетел за борт… Поникшие крылья бомбардировщика придавали его драме наглядность. Ко всему прочему – объяснения, письменные и устные. «Какой закончили аэроклуб? — спросил его военный дознаватель, капитан, с места в карьер начиная расследование аварии. „Тухачевский“, — брякнул Дралкин. „Какой?!“ В бывшей церкви, отошедшей Осоавиахиму, действовал рабочий клуб имени маршала Тухачевского, и, когда там разместили аэроклуб, вся слободка машинально, по старой памяти называла его „Тухачевским“. Так Дралкин и ляпнул… И на всех этапах расследования, вплоть до штаба военного округа, где судили да рядили о корнях чепе, проходила эта злосчастная оговорка…

Уволенный из армии, Дралкин в родной городок не вернулся; слободка, где он жил, знала все дома и семьи, получившие похоронки с финской, наперечет были парни, добровольно или по призыву ушедшие служить. Попав в летное училище, Григорий выслал матери фотокарточку, запечатлевшую его в том эталонном виде, какой надлежало иметь курсанту-авиатору: меховой шлем с очками— «консервами», свитер выставлен поверх ворота гимнастерки, левый локоть с эмблемой, «курицей», несколько развернут наружу, петлички от руки подкрашены голубым, в каждой петличке по одному треугольничку. Вся улица бегала смотреть и обсуждать фотокарточку: в треугольниках никто не понимал, но ведь так-то просто их не дают, стало быть, отличился Гриша. И вдруг он, сын Сергея Михайловича, потомственного горнового, пришедшего с гражданской с клинком за Перекоп и похороненного рабочей слободкой с почестями, вдруг вчерашний курсает-военлет возвращается… штатским. Что стряслось, почему? Чем провинился перед властью?