Мгновенье на ветру - [44]
Она стоит, неотрывно глядя на воду, покорившись ее злым чарам. Прыгнуть сейчас в этот угрюмый омут и исчезнуть, и не надо больше бороться с миром, который ополчился против нее, не надо обороняться от Адама, не надо ни к чему стремиться, не надо ничего желать, не надо верить. Одно движенье — и конец всему, ее понесет в безбрежное море.
Но она не может сделать это движение. Мне страшно, страшно, я устала. Я больше ничего не хочу… Она слышит его шаги, но не отводит от воды глаз. Она глядит на этот широкий поток, больше у нее ни на что не осталось сил.
— Не надо, — говорит он и берет ее за руку.
— Как ты догадался?
— Не огорчайтесь, мы дойдем.
Ее залитое слезами лицо скривилось от злобы.
— Дойдем?! Да как ты смеешь надо мной издеваться? — Она пытается вырвать у него руку. — Пусти!
— Сначала успокойтесь.
И вдруг она чувствует, что силы ее иссякли. Она бросается к нему, прижимается к его груди и, ничего больше на свете не помня, плачет, а он держит ее за плечи и, стиснув зубы, бормочет слова утешения.
Наконец она опомнилась, но еще с минуту стоит, уткнувшись лицом ему в грудь, потом, устыдившись, отворачивается и вытирает слезы.
— Идемте, — говорит он, — а то вон опять дождь собирается.
Еще два дня они прячутся в зарослях, в шалаше из веток, который с грехом пополам защищает их от проливного дождя. Ветер улегся, и они теперь не боятся, что на них упадет дерево. Кончается в конце концов и дождь, на небе выглядывает солнце.
Он принес ей сочных кисло-сладких листьев колы и с удовольствием наблюдает, как успокаиваются ее измученные нервы, как охватывает ее блаженная легкость. А потом он приносит зайца — в силок ли попался зверек, утонул или, может, замерз? — и жарит его на костре, который поддерживает все время, бросая в него поленья можжевельника. Когда погода установилась, они связывают свое оставшееся имущество в два узла и идут с ними вверх по реке к броду, который он помнит по прошлым скитаниям. Там они мастерят небольшой плот, складывают свои вещи, она тоже усаживается на плот, и он медленно, осторожно переводит его через все еще высокую, бурную воду.
Она непременно хочет сначала найти вола, и целых два дня они разглядывают по пути следы отступившего наводнения. Им встречаются бесчисленные трупы животных — антилопы, зайцы, две обезьяны, даже леопард, — но ни вола, ни своих вещей они так и не обнаружили. И в конце концов она вынуждена смириться с неизбежностью и снова идет за Адамом прочь от реки, к его далекому, таинственному морю.
…Когда ты с плачем уткнулась мне в плечо, ты искала утешения у меня, беглого раба и каторжника, или тебе было все равно, кто перед тобой, ты бросилась бы к любому встречному? Когда ты заснула на моей груди — ты и не знаешь, как долго я глядел на тебя, не смея шевельнуться, чтоб не спугнуть твой сон, — тебя просто сморили усталость и страх или ты доверилась сну, зная, что лежишь в моих объятиях? А что ты, в сущности, знаешь обо мне? Что сам-то я о себе знаю? Я полон сомнений, что же мне делать? Смиренно идти рядом с тобой к моему морю и потом отвести тебя к твоему народу — выполнить наш с тобой уговор, больше мне ничего не остается…
— У тебя была жена в Капстаде? — небрежно спрашивает она однажды.
— Рабам жениться не положено.
— Ну не жена, ну кто-то, какая-нибудь женщина, которую ты…
— Да, я иногда спал с женщинами, — безжалостно бросает он, глядя на нее в упор.
Ее лицо вспыхивает.
— Я не об этом, — смешавшись, говорит она, — ты меня не понял.
— Чего ж тут понимать?
Она долго молчит, потом собирается с духом и спрашивает, глядя себе под ноги:
— Ты что же, никогда никого не любил?
— Нет. — Они идут и идут в молчании, потом он продолжает: — Любил одну-единственную девушку, только очень недолго. Она была с Явы. А потом ее продали.
— Продали?
— Вы не знали, что рабов продают?
— Что ж, может быть, тебе повезло, — задумчиво произносит она.
Он ошеломленно молчит, потом с горечью спрашивает:
— Зачем вы надо мной смеетесь?
— Я не смеюсь, — печально говорит она. — Твоя любовь осталась для тебя незамутненной, такой, какой была вначале. Тебе не пришлось глядеть, как она хиреет и вырождается.
— А вам-то что об этом известно?
Но она его точно не слышит.
— Есть люди, которые любят друг друга только затем, чтоб мучить, — тихо произносит она.
— Смешно.
— Наверное, ты прав — смешно. А может быть, и нет. Трясясь в своем фургоне, я часто думала, что любовь по сути есть первый шаг к предательству, а потом и к убийству. Мы предаем и убиваем частицу себя или человека, которого любим. — И добавляет еще тише, с неудержимой страстью: — Разве я не разрушила душу Ларсона точно так же, как он разрушил мою? Бедный Эрик Алексис!
— Наверно, вы его никогда не любили.
— Может быть. Но как узнать, любишь ты или нет? И как узнать заранее? Разве мы знаем себя до конца, разве смеем довериться другому? — Она на миг в ужасе закрывает глаза. — Отречься от своей воли, признать над собой чью-то власть, раствориться в другом без остатка, — вот это-то и есть самое страшное.
