Мгновенье на ветру - [26]

— Вам нельзя оставаться здесь, — сказал Адам.

В первый раз его слова дошли до ее сознания. Она быстро поднялась на ноги и пошла прочь, но от сладковатого тошнотворного запаха, который неотвязно следовал за ней, ее вдруг начало рвать. Желудок извергнул все, что в нем было, на жесткую, как камень, землю, но все равно долго еще продолжал сжиматься в острых, мучительных судорогах.

Без кровинки в лице, стуча зубами от холода под палящим солнцем и чуть не падая, она наконец добрела до волов и прислонилась головой к тюку.

— Нужно что-то сделать, — прошептала она.

— Что же мы можем сделать?

— Нельзя же бросить его здесь просто так.

— Хотите зарыть его в канаве, как готтентота? — вспыхнув, сказал он.

— Не хочу, чтобы его сожрали гиены.

— Они уже здесь побывали, — с рассчитанной жестокостью сказал он.

— Господи, да неужто ты ничего не в состоянии придумать?

— Земля как камень, и копать нам нечем. Можно, конечно, навалить на него камней и валежника. Да ведь все равно эти твари до него рано или поздно доберутся.

— Не важно, навали камней. Солнце такое жаркое.

Сейчас она не пошла за ним. Она села возле волов, в клочке их тени, и стала смотреть, как он катит огромные камни и тащит валежник; время от времени рассеянно отмахивалась от осмелевших грифов. Они поднимались в воздух, но, полетав, снова садились на землю. Они знали: спешить им не к чему, добыча не уйдет.

На нее снова нахлынула тошнота, она нагнулась, ожидая рвоты, но ее не вырвало. На миг она ослепла от боли. Потом судороги отпустили, она села в прежнюю позу и стала глядеть, как поднимается могильный курган.

Какая-то ночь всегда первая. После танцев и праздничного пира за длинным столом — подавали жареные окорока и куропаток, оленину, зайцев, рыбный пирог, молочных поросят, обложенных желтыми апельсинами, босоногие слуги неслышно сновали, разливая бордо и мозельвейн со льда, местных вин не было, все привезли из Европы — мы наконец удалились в свои комнаты наверху, а гости еще продолжали бражничать. Ты попросил у меня прощения и ушел в малую гостиную закончить какую-то работу. Не знаю, что ты там делал, я тебя не спрашивала, наверное, писал свои заметки или расчеты, с которыми нужно было сесть возле лампы. Ты небрежно поцеловал меня в щеку и сказал: «Миссис Ларсон, наверное, хочет спать, а у меня есть дела». Мне хотелось посидеть с тобой, посмотреть, как ты работаешь, но я боялась, что буду тебе мешать. Мать прислала двух служанок раздеть меня. Уже миновала полночь, а бедняжки были на ногах с пяти утра, и один бог ведал, когда-то им удастся лечь. Они раздели меня, распустили мне волосы, а я закрыла глаза и представляла себе, что это твои руки меня касаются. «Мой жених, мой муж», — повторяла я про себя и вдруг подумала: «Муж… Какое глупое слово». Потом рабыни ушли, а я сняла длинную ночную рубашку, всю в рюшах, кружевах и вышивке, и стала ждать тебя обнаженная. Когда ты пришел в спальню, уже рассвело.

— Я думал, ты спишь, — сказал ты с удивлением, даже с досадой.

— Я ждала тебя.

Я отвернулась, чтобы не смущать тебя, пока ты разденешься, а сама стала наблюдать за тобой в маленькое зеркальце сбоку: какое у тебя белое тело, какой ты большой и сильный, как закалили тебя далекие моря и страны, и представляла себе, как мне сейчас будет больно, как потечет кровь. Мне хотелось, чтобы кровь текла ручьем, алая, как тутовый сок, хотелось ради тебя и ради себя: сейчас я узнаю, что это значит — стать женщиной, ты превратишь меня совсем в иное существо, освободишь меня… Ты улегся рядом, поцеловал меня, повернулся ко мне спиной и тотчас же уснул. Ты овладел мной на следующую ночь — именно овладел, взял меня, точно вещь, а потом отодвинулся на край кровати. Мне даже не было больно, и крови выступило всего несколько капель.

— Как, и это все? — спросила я.

— Что все?

— То, что сейчас было. И только-то?

— Ничего не понимаю.

— Я тоже.

Через минуту ты уже опять спал, но я по-прежнему не сомкнула глаз.

Сейчас мне снова хочется тебя спросить: «И только-то?» Но ты по-прежнему молчишь. И это все? Конец? Страшные, нелепые, бессмысленные останки на краю долины, горсть праха, словно бы оставшаяся от птицы, которая упала мертвой на лету и истлела, и перья ее разметал ветер — как это ничтожно мало!

А может быть, наоборот, неизмеримо много? Одно я знаю: не страшно, когда умирает человек, смерть проста и обыденна. Страшно, когда умирает то, во что ты верил, на что надеялся, что любил.

Покойся с миром, Эрик Алексис Ларсон. Какая-то ночь всегда первая.

Ночью, когда они разбили бивак высоко на склоне, схватки у нее усилились.

После того как они нашли труп, они до самого вечера не произнесли ни слова. Он иногда поглядывал на нее, но она, казалось, его не замечала, не замечала того, что движется, — так щепка плывет по реке, не сознавая, что ее несет течение. День был пронзительно ясный, ни малейшей дымки на горизонте, ни тени тайны в долинах между холмами, все контуры обозначены жестко и твердо, все кажется именно тем, что оно есть, — вон там камень, там дерево, рядом куст.

Она все время ощущала тупую, тянущую боль — свою верную спутницу в последние дни, даже подругу. Но когда они остановились на ночлег, боль стала явственней, определенней, в ней проступили контуры отдельных ощущений, как силуэты деревьев и камней в пейзаже, что их окружал, однако она закусила губы и ничего ему не сказала. И вот сейчас, в темноте, ее вдруг так скрутило, что она не удержала стона.