Межледниковье - [20]

Машина остановилась в тот момент, когдая уже смирился с неизбежным самоистеканием.

— Отливать! — весело крикнул шофер, откидывая дверной брезент. — Бабы — налево, мужики — направо!

Пулей вылетел я наружу, проваливаясь в снегу бесчувственными уже ногами, ото­шел шагов на десять: наконец-то! Какое счастье...

Пустынное шоссе в сугробных обочинах пронзало лес, зелено-снежными стена­ми высившийся с обеих сторон. Смеркалось. Сколько же еще до этого неведомого Торжка, сколько мне еще промерзать, хотя бы уже и отлив?

— За Новгородом я посплю часок, — предупредил шофер, — а вы там грейте друг друга всеми доступными средствами.

— Смотрите только, не согрешите! — хохотнула баба из своей теплой кабины.

— Ладно-ладно! — отмахнулась моя соседка в тулупе. — Сами за этим делом в кювет нас не свалите!

Покатили дальше. Совместное мероприятие по "отливанию" заметно сблизило нас в нашем фургоне, мы разговорились, и я уже безо всяких церемоний, натянул теплые носки.

Девушку в шали звали Ирой, она была студенткой и тоже собиралась в Торжке пересесть в автобус. Тетка в тулупе представилась нам тоже без отчества — Алевтиной (впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалась она совсем не старой), ехала она в Москву, но не на какие не на похороны, а к сестре на свадьбу.

В шерстяных носках, конечно, было теплее, но вскоре я опять начал дубеть — к ночи похолодало еще заметнее. Новгород мы проехали в полной уже темноте, по совершенно пустынным улицам. Вскоре, как обещал шофер, остановились на отдых. Используя остановку за Новгородом, я, уже в единственном числе, опять потоптался у ближайшего сугроба, а когда влез в кузов, коллектив, укачанный долгой дорогой, уже вовсю спал. Спала Ира, закутавшись в шаль и обхватив себя руками в мохнатых варежках, спал Серега, прислонясь головой к ее плечу, спала Алевтина, даже не запахнув своего тулупа, под которым виднелось еще что-то, мохнато-вязаное. Вот кому было не просто тепло, а небось даже жарко. Я скорчился на скамье, пытаясь уснуть тоже. В конце концов мне это удалось.

Проснулся я оттого, что вдруг оказался накрытым с головой полой Алевтининого тулупа, прижатым к ее горячему боку.

— Совсем замерз, парнишка? — прошептала мне в ухо Алевтина. — Ничего, сейчас я тебя согрею. Сейчас ты у меня согреешься . .. — шептала она. — Только тише, этих бы не разбудить... Мы с тобой так, мы с тобой потихонечку ...

Я ничего не соображал спросонья, вдыхая запах овчины и еще чего-то — терпко­го, незнакомого, ошеломляющего. Моя ладонь, уже отогретая горячей Алевтининой рукой, направляемая ею под всеми ее вязаными кофтами, блуждала по ее голой гру­ди, и я не враз догадался, что эти мягкие, чуть влажные выпуклости — и есть женская грудь. А вторая Алевтинина рука ...

— Да ты что, парень, — в одних трусах, что ли? Ах ты, дурачок, ах ты... — слышал я ее жаркий шепот. — Да у тебя же все хозяйство отмерзло!.. Давай-ка лучше ко мне, ко мне... — И моя рука, направляемая ею, переместилась вообще невесть куда.

Что случилось дальше, я всеми силами старался потом позабыть, а когда воспоминание выплывало, то всегда — вкупе со стихотворным предвидением времен "Бахчисарайского фонтана": "в истоме сладкой скис..."

— Ах ты, моя целочка... Олегом тебя зовут, да? — прерывисто шептала Алевтина, все не отпуская мою руку. — Я сейчас, сейчас...

Потом, совершенно морально раздавленный, я сидел под ее тулупом, а Алевтина уже обычным, будничным голосом допытывалась, как же я, лопух этакий, отправился в дорогу по морозу без кальсон? А без них в Москву не пускают! Узнав, что кальсоны имеются, лежат в чемоданчике, она тут же заставила меня надеть их, деликатно отвернувшись.

— Теперь поспим до самого Торжка, — сказала Алевтина, вновь прикрыв меня полой своего необъятного тулупа.

В Торжке, когда я проснулся, в фургоне я никого не увидел. Фургон стоял на ка­кой-то площади, забитой машинами. В кабине тоже было пусто — ни шофера, ни его тетки. Снег под ярчайшим солнцем слепил глаза. Откуда-то прибежал Серега и взвол­нованно сообщил следующее: автобусы, которым везли бензин, в Москву не пойдут. И вообще никакие машины с людьми в Москву не пойдут — категорическое распоря­жение! Москва переполнена приезжими, там несусветная давка. Если какие-то маши­ны пробуют прорваться, то милиция на подъезде к Москве стреляет по баллонам без предупреждения!

Вот тебе и приехали... Нашлись какие-то знатоки, говорившие, что надо добираться до Калинина, а оттуда уже пытаться прорваться поездом — в Москву отовсюду гонят порожняк, чтобы срочно разгрузить ее, так что есть шанс прорваться хоть товарня­ком. А до Калинина подбросит любая попутка.

Ни шофера, ни кого-то другого из нашей фургонной компании не появилось. Пла­тить было некому, да, в принципе, и не за что (не довезли же до конца, как договари­вались), и мы с Сергеем решили прорываться на Калинин. Прощай, фургон, прощай, Алевтинин жаркий тулуп, прощай, сама Алевтина, не знаю даже, как тебя и опреде­лить, как определить то, что ты со мной сотворила!

Расспросив людей, в каком хоть направлении находится этот самый Калинин. мы вышли на шоссе и тут же остановили проходящий самосвал. Кабина была уже занята двумя пассажирами, и молодой веселый мордатый шофер за совершенно чепуховую цену предоставил нам кузов, посоветовав только держаться крепче и не околеть от холода. До Калинина он домчал нас воистину с "ветерком". Един­ственным воспоминанием от этого перегона, уцепившись руками в железный борт самосвала, был встречный ездок. Он стоял в санях, в которые была впряжена корова, и, размахивая кнутом, подгонял ее, бегущую рысью. Когда мы расплачи­вались с шофером, я случайно увидел в зеркале заднего обзора свою физионо­мию и даже вздрогнул: исхлестанная ветром, она была совершенно кирпичного цвета.