Международный человек - [49]

Особенно острой критике подверглись танцы шефа. Было решено, что устроенный им каэраяан у президента — это полная безвкусица, а казачок в Генеральной Ассамблее — политическая ошибка. По крайней мере это нужно было предварительно согласовать с иностранной комиссией парламента, считали его противники. На Рудольфо появились в прессе карикатуры, против него интриговали в кулуарах.

Однако примечательно было то, что Пакс держался в стороне от проводимой против Рудольфо кампании, хотя можно было предположить, что он с удовольствием примет в этом участие. Но Пакс был сейчас народнее всех народных, он ждал, когда его объявят министром, и не хотел ни с кем ссориться.

В связи с этими абсурдными обвинениями беда была еще и в том, что Рудольфо не хотел им отвечать, обеспечивать себе тылы. Он знал о своем превосходстве над остальными и поэтому вел себя довольно беспечно, казалось, ему было достаточно того, что на его стороне правда. Он недооценивал противника.

Его друзья и сторонники реагировали на это болезненно. Видя, что им не удается убедить шефа выступить в свою защиту и опровергнуть направленные против него ложные обвинения, они яростно стали призывать его коллег и приближенных выступить в прессе с соответствующими разъяснениями.

Фабиану позвонила даже Рутть Ныммелийватеэ из Америки и озабоченно сказала, что в присланных родственниками эстонских газетах о Рудольфо сказано много предосудительного.

Зубной врач Прийт Магомаев из Парижа в качестве предостережения привел в своем письме пример с Оскаром Уайльдом, который тоже из-за своей самоуверенности угодил в конечном счете в тюрьму. И эмерит-профессор Рейнсоо напомнил об Уинстоне Черчилле, который после победоносной войны все-таки потерял пост премьер-министра.

Шефу пришлось перенести еще один удар, который напрямую был связан с предыдущим. Дело касалось назначения на должность посла в Филиппинах. У шефа уже давно был присмотрен свой кандидат на эту должность, осталось только получить от филиппинской стороны согласие. Таким образом, по мнению шефа, дело было почти решенным. Тем более что все его предыдущие кандидатуры принимались безоговорочно, ибо влияние шефа было велико. По крайней мере, что касалось послов, никто не смел сомневаться в его компетенции.

Конечно, что там скрывать, из-за подготовки к “Миссии” проблема филиппинского посла отодвинулась на задний план. А теперь, когда шеф вернулся и снова занялся этим вопросом, то обнаружил, что в промежутке эту должность занял совсем другой человек, принадлежавший стану противника. Оппозиция представила свою кандидатуру и получила согласие Филиппин.

Новый посол зашел к Фабиану. Тот знал его. Раньше этот человек преподавал марксизм в Институте животноводства и был членом городского партийного комитета.

Его политическая карьера ограничивалась работой депутатом от партии любителей пива в городском собрании. Похоже, новое назначение его отнюдь не радовало. Он ровным счетом ничего не знал о Филиппинах. Но он отправился туда, как солдат, — потому что этого потребовала его партия.

“По крайней мере, ножом и вилкой я умею пользоваться”, — с отчаянием признался он Фабиану.

 

Прощай, канцелярия, здравствуй, Жизнь!

Фабиан отправился к шефу с прощальным визитом. Об этом знал только он один, шеф ничего не знал. Фабиан решил сообщить ему о своем уходе в письменном виде. И уехать. Он боялся, что иначе даст себя отговорить.

Фабиан спросил, какие у шефа ближайшие планы.

“Завтра, после обеда, лечу на Ближний Восток, встречусь с Газа, Эр-Рияди, Эдуардом, — ответил Рудольфо. — Хотя я не уверен, что смогу там что-нибудь сделать”.

Шеф попросил Мийли принести кофе.

Перед уходом Фабиан спросил, что ответить иностранным корреспондентам, аккредитованным в Москве, которые все еще удивляются, почему в Эстонии не проливается кровь.

“Зайди через сорок пять минут, — сказал шеф. — Ах, не надо, — тут же изменил он свое решение. — Скажи им просто, пусть обращаются с этим вопросом в скотобойню. Я спал этой ночью всего час. Видишь — все это я должен сегодня вечером проработать”, — и он указал на кипу материалов на рабочем столе.

Встретив сочувственный взгляд Фабиана, он встал и грациозно, в четверть оборота порхнул к окну, сделал поворот направо, затем шассе, снова поворот направо, потом шассе в вызывающей прогрессии, и остановился перед Фабианом. Он сказал без видимой связи с предыдущим:

“Самое великое творчество — это творчество в области человеческих отношений. Есть еще одно, более великое, и это — сотворение истории”.

Фабиан последний раз втянул ноздрями запах “Марии Манчини”.

“За что он только зарплату получает?” — раздалось в коридоре.

Это были последние звуки во Дворце.

 

Кабак

Фабиан пошел в Кабачок художников. Внутренний голос говорил ему, что на этот раз он застрянет там надолго, может быть, на семь лет. Он оставил Муське свое заявление об увольнении в закрытом конверте — с просьбой передать его следующим утром шефу. Фабиан объяснил свой уход тем, что не хочет сойти с ума и что каждый должен заниматься тем, на что он способен и к чему предрасположен.

Зарплату он получил накануне. Свои вещи он понемногу перенес домой. Совесть его больше не мучила.