Междумир - [26]

Вверх. Вниз. Налево. Направо. Съесть. Убежать.

— Любисток, что ты делаешь? Сколько времени ты уже здесь торчишь?

Голос Алли доносился до него словно издалёка. Он ответил, даже не повернув головы:

— Давно. — Вверх. Влево. Вниз.

— Мне кажется, ты не отходишь от этой машины уже пять дней подряд!

— И что?

— Так нельзя! Я заставлю тебя убраться отсюда! И вообще — нам всем надо отсюда убираться!

Но Любисток больше её не слушал — смешная волосатая штуковина посинела.

* * *

Уже давно Зелёныши не оказывали такого воздействия на Мэри, как в этот раз. Речь не о Любистке — он-то как раз не представлял собой проблемы, вызвав, как и положено, лишь материнские чувства, с которыми она относилась ко всем детям, находящимся на её попечении. А вот Алли с её бесконечными вопросами и напрасными надеждами пробуждала в Мэри эмоции, о которых она бы хотела забыть и которые, как ей казалось, давно канули в прошлое: сомнение, досаду и сожаление — столь же глубокие, сколь высокими были её башни.

А тут ещё и Ник. Чувства, которые он возбуждал в ней, хоть и были другого свойства, но хлопот доставляли не меньше. Он был таким… живым! Его телесная память о жизни, его трепет и румянец в присутствии Мэри зачаровывали и пленяли её настолько, что она готова была проводить с ним всё своё время. Вот где таилась опасность, такая же страшная, как и зависть к живым людям. Она слыхала передаваемые шёпотом страшилки о Послесветах, чья зависть к живым превратила их в инкубов[20] — эти души потеряли свою свободу и безвольно следовали за своими живыми хозяевами. Конечно, с Ником было совсем не так, но всё равно — это слабость, а Мэри не могла позволить себе быть слабой — слишком многие нуждались в ней. Она стала рассеянной и подверженной резким перепадам настроения. Поэтому когда никто за нею не наблюдал, даже Вари, она тайком спускалась на пятьдесят восьмой этаж — место, где всегда могла побыть в покое и уединении.

В день, когда башни перешли в вечность, пятьдесят восьмой этаж никто не снимал, и поэтому здесь не было ни стен, ни ширм, разделяющих пространство на отсеки; так что если не считать лифта, ничто не нарушало пустоту обширного помещения.

Кроме Ника. Он нашёл Мэри и здесь.

— Один из малышей сказал, что ты, возможно, пошла сюда.

Она удивилась — оказывается, все знали, куда она направилась! Но опять же — зная, уважали её потребность побыть наедине с собой и не беспокоили.

Ник шёл к ней. Она отчётливо различала его мягкое свечение — хотя окна были расположены по всему периметру стен и в них проникал яркий дневной свет, но помещение было так велико, что большая его часть постоянно находилась в тени. Нику явно было не по себе в столь огромном открытом пространстве.

— Тебе не страшно здесь? — спросил он. — Тут так пусто…

— Ты видишь пустоту. Я вижу возможности.

— Думаешь, тебе когда-нибудь понадобятся все эти этажи?

— Там, за этими стенами — множество Послесветов, и с каждым днём их становится всё больше. Возможно, на то, чтобы заполнить все эти помещения уйдёт целое тысячелетие, но приятно сознавать, что у нас достаточно места на всех.

Мэри уставилась в окно, на тусклый живой мир, надеясь, что Ник уйдёт, желая, чтобы он остался, и проклиная себя за то, что не в силах держаться от него подальше.

— Что-то не так?

Мэри сначала хотела уклониться от ответа, но, подумав, решила, что не стоит.

— Алли уходит, не так ли?

— Это не значит, что и я уйду.

— Она опасна. Прежде всего для себя самой, но не только. Для тебя тоже.

Но Ника её предупреждение ничуть не обеспокоило.

— Она всего лишь хочет отправиться домой и узнать, выжил ли в аварии её отец. Что в этом такого опасного?

— Уж кто-кто, а я знаю, что значит «отправиться домой», — проговорила Мэри. Одно лишь упоминание об этом печальном опыте так живо возродило неприятные воспоминания, что ей стало больно.

Должно быть, Ник догадался о её состоянии.

— Если тебе не хочется говорить об этом, то не надо.

И именно потому, что он не настаивал, Мэри неожиданно рассказала ему всё — честно и без утайки, словно на исповеди. Эти воспоминания она отчаянно пыталась вычеркнуть из своего сознания, но, как пятна шоколада на лице Ника, чем сильнее она старалась забыть, тем ярче они становились.

— Я умерла в среду. Но я умерла не одна. Как и у тебя, у меня был компаньон.

— Вообще-то, — возразил Ник, — мы с Алли не были компаньонами. До аварии мы понятия друг о друге не имели.

— Я тоже погибла в катастрофе, но мой компаньон не был мне чужим человеком. Это был мой брат.

Несчастье произошло исключительно по нашей собственной вине.

Мы с Майки возвращались из школы. Стояла весна, и день был прохладный, но солнечный. Холмы уже начали одеваться в зелень. Я до сих пор помню аромат полевых цветов — это единственный запах из живого мира, который я не могу забыть. Не правда ли, это странно?

— Так это случилось в поле? — спросил Ник.

— Нет. Тропинку, по которой мы шли, пересекали два железнодорожных пути. По ним ходили в основном грузовые составы. Время от времени, без всякой на то причины, поезд вдруг останавливался прямо поперёк тропинки и торчал там часами. Ужасная досада — ведь чтобы обойти поезд, приходилось делать лишних полмили.