Между шестью и семью - [3]

«Это от бензина, — думал Клод. — От отработанного. Свежий пахнет даже приятно».

Бензин и в самом деле разъедал ему лёгкие. Сгрудившиеся возле автобуса машины извергали зловонный голубоватый дым. Порой он закрывал окно, но тогда кабину заполнял ещё более неприятный запах отработанного газойля.

Его и сейчас поташнивало. Он поднял стекло, потом вновь опустил его. Может быть, это не только из-за бензина. И погода не балует. Весь день собирался дождь, но так и ни капли не упало на землю. Над железными крышами нависли свинцовые облака. Летний полдень походил на осенний вечер. Кое-где в окнах светились унылые жёлтые лампы. Город казался закопчённым, обветшалым и неприглядным, как старая изношенная одежда.

Клод расстегнул куртку, откинулся на спинку сиденья и вздохнул. Его снова охватило чувство усталости и безысходности. Словно эта пробка никогда не рассосётся, и он вечно будет сидеть среди моря застывших машин.

Наконец колонна зашевелилась. Шофёр включил скорость и тронулся почти одновременно с машинами, которые были перед ним. Нужно всегда висеть на хвосте у стоящей впереди машины, потому что стоит зазеваться, как какой-нибудь нахал тотчас вытеснит тебя. На перекрёстке Клод притормозил, выждал, когда перед ним расчистится дорога, и подогнал автобус к тротуару.

— Гар де л’Ест, сексион! — услышал он голос Леона, выкрикнувшего название остановки.

«Если тронемся сразу же, — подумал Клод, — удастся продвинуться по крайней мере ещё метров на двадцать. Только вряд ли мы сможем тотчас же тронуться».

Он слышал, как Леон ругается с пассажирами:

— Я сказал — только пять человек. Автобус переполнен. Посадка закончена, сударь. Понимаете, закончена!

Человек что-то путанно объяснял — очевидно, доказывал, что он не такой, как все. Леон раздражённо дёргал шнур звонка

«Можешь звонить сколько душе угодно, — сказал про себя Клод. — По крышам машин не проедешь.»

Леону легко. Правда, он весь день на ногах, но зато не один. Препирается с пассажирами из-за билетов, улыбается той да этой, одёргивает кое-кого, когда идёт посадка, — так время проходит куда быстрее. А Клод сидит в своей кабине совсем один. Он всегда один, даже после работы. Порой он говорил себе, что нужно сделать что-то, изменить это положение. А порой думал, что ничего не может сделать. Наверно, такова уж судьба. В голове у него вертелось какое-то изречение, которое он слышал ещё в школе: человек рождается один и один умирает. Наверное, это в самом деле так. Впервые он понял это в Дюнкерке.

Ему никогда не забыть Дюнкерк. Стоило закрыть глаза, и в памяти всплывала широкая полоса мокрого песка, оставленная отливом, и тысячи человеческих фигурок, бегущих к морю. Потом воздух вдруг становился плотным и тяжёлым от рёва самолётных моторов. Первые бомбы с зловещим воем устремлялись к земле. Грохотали взрывы. Клод больше ничего не видел. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и машинально разгребал его руками. Ему хотелось сделаться маленьким, как можно глубже зарыться в землю. Умом владела одна мысль: «Всё кончено». И он был один, совершенно один. И каждый из тысяч лежащих вокруг был один.

Шофёр провёл руками по лицу и снова оглядел улицу.

После воспоминания о Дюнкерке окружающее стало казаться уже не таким отталкивающим. Это всегда так. Клод давно заметил это, и когда становилось невмоготу, закрывал глаза и вспоминал Дюнкерк. Знал, что, когда он откроет глаза, настоящее будет казаться не таким уж мрачным. Почти сносным.

Вот и зелёный свет зажёгся. Колонна медленно двинулась вперёд. Клод старался держаться как можно ближе к передней машине. Хотя это и было опасно. Остановись внезапно идущая впереди машина — и автобус подомнёт её. Тут уж не до посторонних мыслей, нужно глядеть в оба. Что ж, так оно и лучше. Когда ты занят, время проходит быстрее.

Зелёный свет всё не гас. Наверно, полицейский на углу зазевался или ругал какого-нибудь слишком прыткого водителя. И это кстати. Ещё немного, и Клод доберётся до остановки. Только таких чудес не случается, особенно между шестью и семью.

Зелёный свет погас. Загорелся жёлтый, потом опять красный. А до остановки всего какая-нибудь сотня метров. Всегда так получается.

Сзади послышался голос Леона:

— Я же вам объясняю, что это не остановка, поймите же!

— Очень меня интересует ваша остановка! — кричала какая-то женщина. — Дайте мне сойти!

— Сойдёте, как все, на остановке.

— Боже, какое упорство! Вы откроете двери или нет?

— Нет. Существуют правила.

Леону куда легче. За разговорами день проходит быстрее. А Клод один в своей кабине. И дома тоже один. Когда он воз вращается домой, ему кажется, будто он попадает в могилу. Комната без окна. Вернее, окно есть, но оно чуть ли не упирается в нештукатуренную стену соседнего дома. Щёлкает выключатель, и комнату озаряет призрачный жёлтый свет. Чем слабее лампочка, тем меньше счёт за электричество. Клод кладёт на стол потрёпанную сумку и садится ужинать. Огрызок сухой колбасы, брынза, смятый кусок булки и полбутылки вина. Ужин — это то, что осталось от обеда. Клод покупал продукты в большом Монопри — универсальном магазине, где продаются дешёвые товары. На витрине там выставлено всё самое дешёвое. Колбаса — 90 франков, брынза — 65 франков банка, вино — 70 франков. Большего Клод не может себе позволить. Порой он покупал для разнообразия небольшую сардельку, но это была уже роскошь. От сардельки ничего не остаётся на ужин.