Между ночью и днем - [43]

— Сколько человек? — спросил я.

— Кажется, трое.

— Это немного. Бывает, насилуют целым взводом. Вот это действительно неприятно.

Катя опасалась, что после этого случая я перестану ее любить, потому что мне будет противно к ней прикоснуться. Тут я ее успокоил:

— Что ты, маленькая, об этом даже не думай. Я же извращенец.

— И негодяй! — добавила Катя.

Дома первым делом заставили ее выпить коньяку, потом я отвел ее в ванную. Продезинфицировал и смазал йодом щеку. Ничего страшного — ровный неглубокий разрез. Я даже не поинтересовался, как она его заработала. Она сама гордо объяснила:

— Это я сопротивлялась!

Потом прогнала меня из ванной. Около часа мы просидели с Гречаниновым на кухне. Пили чай. Спать совсем не хотелось. У меня было ощущение, что, где ни коснись, везде боль. Особенно ныли локоть и ключица. Гречанинов к середине ночи помолодел, раскраснелся, но заметно было, что недоволен собой.

— Они Нас все время опережают на шаг, — сказал он. — Это надо поправить.

— Пора бы уж, — согласился я солидно.

Не слушая возражений, он уложил нас с Катей на единственную в квартире кровать, себе оборудовал на кухне раскладушку. В начале четвертого все угомонились. Я ждал, когда у Кати начнется истерика, но не дождался. В какой-то момент мне показалось, что она перестала дышать. Я приподнялся на локте, но при тусклом свете ночника разглядел только йодную полосу на бледном лице.

— Я сплю, сплю, — пробормотала она, — И ты тоже спи.

Чуть позже я поднялся и сходил на кухню. Григорий Донатович, укрытый до пояса простынкой, читал какой-то журнал.

— Хочешь снотворного?

— Да нет, я водички… Григорий Донатович, вы в самом деле полагаете, что мы выпутаемся?

Улыбнулся — благодушный, загорелый, невозмутимый и в очках.

— Небольшая депрессия, да, Саша?

— У меня складывается какое-то удручающее впечатление, что их слишком много и они повсюду. Катю жалко, вы же видите, как она переживает.

Гречанинов положил журнал на пол. «Садовод-любитель» — поразительно!

— Нет, Саша, их немного, но они следуют первобытным законам. Загоняют и добивают слабых. Умного, сильного зверя им нипочем не взять. Сказать по правде, ты и без меня с ними справишься.

— Шутите?

— Нисколько. Ты им не по зубам. Уверяю тебя, Четвертачок уже сам жалеет, что с тобой связался. Столько усилий, а у тебя всего три ребра сломано. Почти нулевой результат. Но обратного хода ему теперь нет: потеряет лицо. Он ведь вожачок в стае. Ему свои опаснее, чем чужие. В стае вожачков не меняют, их раздирают в клочья. Только зазевайся.

Если Гречанинов посмеивался надо мной, то, надо заметить, время выбрал не самое удачное.

— Извините, что побеспокоил, — сказал я и пошел спать.

ГЛАВА 2

Просыпался тяжело, с надрывом, точно медведь после зимней спячки. Кати рядом не было. Нашел ее на кухне, где они с Григорием Донатовичем пили утренний кофе. Застал мирную домашнюю картинку, глазам не поверил. Катя — в широченной мужской пижаме в синюю полоску — покатывалась со смеху, а Григорий Донатович с сумрачным видом заканчивал анекдот про пионера Вовку. Увидев меня, Катя завопила:

— Ой, не могу больше, ой, не могу! Саша, послушай!

— А вот еще, — хмуро продолжал Григорий Донатович. — Вызывает учительница Вовиного папу и сообщает: ваш сынок на уроках ругается матом…

Катя взвизгнула и сделала попытку свалиться со стула. Гречанинов деликатно поддержал ее за плечо. Мне не понравилось их веселье: какой-то пир во время чумы.

— Если бы надо мной трое надругались, — заметил я напыщенно, — я бы вел себя скромнее. Хотя бы из чувства приличия.

— Грозный какой пришел, — прокомментировал Гречанинов. — Может быть, голодный?

— Он всегда такой, — пояснила Катя. — Характер очень тяжелый.

— Он где работает, Катюша? Не в крематории?

— Называет себя архитектором. А там кто знает.

— Может, тюрьмы строит?

Катя наложила мне овсянки и сверху густо полила медом.

— Будешь кофе или чай?

— Кофе, пожалуйста. — Я ничуть не ревновал ее к наставнику, хотя по натуре был мелким собственником, почти рыночником. Разумеется, перед грозным обаянием Гречанинова, будь ему хоть сто лет, мало какая женщина устоит, но Катя, такая, какая есть, избитая, изнасилованная, принадлежала только мне, в этом я не сомневался.

— Ты хоть в зеркало смотрелась, шутница? — незлобиво спросил я.

— Видите, Григорий Донатович, ему важнее всего доказать, что я уродка и не гожусь ему в подружки.

Гречанинов посочувствовал:

— Пусть на себя посмотрит. Кругом одни бинты… Кстати, Катюша… — Его улыбка сделалась еще лучезарнее. — Ты никому не звонила с дачи?

— Нет, что вы…

— Вспомни как следует.

Катя уловила, что вопрос с подковыркой: вмиг погрустнела, побледнела, и ссадина на щеке запылала алым цветом.

— Ой, вспомнила! Телеграмму послала… Ходила в деревню, встретила почтальоншу и послала телеграмму.

— Кому?

— Родителям, а что? Просто чтобы они не волновались.

— Ловко, очень ловко, — обрадовался Гречанинов. — Я хочу сказать, шустрые ребята. Прямо профессионалы. Верно, Саша?

— Вам виднее.

После завтрака Гречанинов настроился звонить. Повторилась вчерашняя мизансцена с его любимым радиотелефоном, но инструкции были более сложные. Правда, я в них особенно не вдумывался, чутко прислушивался, как Катя плещется в ванной и что-то напевает. Злило, что никак не могу уловить мелодию. Гречанинов сделал мне замечание: