Между небом и землей - [25]

Однако, сидя в поезде, уносившем его из Неаполя к северу, он уже рассматривал из окна лица провожающих, руки, машущие платками в паровозном дыму, слезы прощания, детишек, бегущих вслед за вагонами.

Его уже занимала толпа на перроне, вся эта предотъездная суматоха.

Он уже чувствовал, как в нем просыпается интерес к тому, что происходит вокруг.

Люди… он открывал для себя людей.

Доселе он знал людей — немногих — только на своих островках. Мадемуазель и некоторых других, кого мог назвать по именам: доктора Базилио, Мацетту, Зефиро или Пиппо. Но эти, сегодняшние, были совсем иного рода. Их он не знал. Это были жизни, проносящиеся мимо него, как телеграфные столбы мимо вагонных окон.

Рядом с ним в купе сидела молодая дама с крошечной собачкой.

Когда вокзал исчез в клубах пара и Ванго, вернулся из коридора на свое место, дама спросила:

— Вы не могли бы минуту подержать мою болонку?

Ванго взял собачку, которая целиком уместилась в его ладонях. Дама вышла. И вот тут он понял, что имел в виду падре. Прежде всего нужно увидеть мир. Он почувствовал, что именно скорость придает смысл встрече с окружающим. Людские жизни, столкнувшись на краткое мгновение, резко преображаются — в силу мимолетности этой встречи.

Дама вернулась в купе, принеся с собой цветочный аромат.

— Спасибо, — сказала она, — очень любезно с вашей стороны.

Вот и все. На следующей станции она вышла.

Люди…

Ванго ехал много дней и ночей, из Рима в Венецию, из Венеции в Мюнхен, выходя из одного поезда, чтобы тут же сесть в другой. Затем маленькая автомотриса доставила его к Боденскому озеру.

С тех пор прошло пять лет, а Ванго так и не вернулся на свои острова.

— До чего же мне понравился ваш цеппелин, — выдохнул он.

Старик подошел к иллюминатору и сел на стул.

— Когда месяц назад я получил от тебя письмецо, — сказал он, — то, где ты нарисовал собор Парижской Богоматери и написал, что такого-то апреля станешь священником, я даже не удивился. Я давно знал, что ты ищешь нечто…

А самому Ванго давно казалось, что это нечто ищет его…

С минуту они сидели молча. Потом Эккенер спросил:

— Теперь говори, что я могу сделать для тебя.

Ванго вспомнил толпу перед собором, крики полицейских, тело отца Жана на кровати, бегство в Германию, к цеппелину. И все это произошло за несколько дней, а казалось, что за несколько часов.

Но он не стал ничего рассказывать, только попросил:

— Оставьте меня здесь. Больше мне ничего не нужно. Я полетаю с вами несколько месяцев, буду работать. Мне просто требуется немного времени, чтобы поразмыслить. Сделаете это для меня?

Эккенер как-то сразу поник на своем стуле.

— Ах, вот в чем дело…

Его глаза потемнели.

— Я сделал бы это даже не ради того, чтобы оказать услугу тебе, Ванго. Я сделал бы это ради себя самого…

Он замолчал и смел ладонью воображаемую пыль со столика.

— Но цеппелин теперь уже не тот, что прежде… Мне больше не разрешают самому набирать себе помощников. При каждом полете все строго контролируется. Экипаж должен состоять из немцев. Исключительно из немцев.

Последние слова причинили боль самому Эккенеру. Отныне его цеппелин являлся частью немецкой территории. Так гласил закон, изданный новым нацистским режимом. Понадобились многомесячные переговоры, чтобы капитану позволили взять на работу Дика, американца родом из Акрона, штат Огайо, да и того власти уже заподозрили в шпионаже.

Поэтому впустить в цеппелин еще одного иностранца было совершенно невозможно.

— У тебя есть итальянский паспорт? — спросил Эккенер.

— Только французский, — ответил Ванго. — Получил несколько дней назад.

Эккенер поморщился.

— Я бы предпочел итальянское подданство. С ним все было бы проще. Ибо властитель Италии Муссолини уже заигрывал с Гитлером.

— А у меня никогда его и не было, — сказал Ванго.

По лицу капитана пробежала грустная усмешка. Он вспомнил историю Ванго, мальчика без прошлого, без национальности, выброшенного морем на маленький островок.

— Да, я и забыл, что ты у нас Иона, извергнутый китом на сицилийский берег…

Так Эккенер некогда окрестил Ванго согласно библейской притче о смиренном пророке, угодившем в чрево кита, а затем выброшенном на сушу. До того как влюбиться в цеппелины, Эккенер часто ходил под парусом. Он знал, что Ионой называли любого моряка, приносившего несчастье своему кораблю. Эккенер насмехался над любыми суевериями, потому и дал это прозвище Ванго.

Но тут новая мрачная мысль стерла усмешку с лица капитана.

— Я хотел бы… я очень хотел бы тебе помочь.

Он резко встал и отвернулся, стыдясь признаться в своем бессилии.

— Но вот… такие дела. Прощай.

Ванго недоверчиво покачал головой. Он не узнавал своего командира.

— Я понимаю, доктор Эккенер. Завтра же утром я уйду Очень сожалею, что потревожил вас. Можно, я только переночую здесь, если вы…

— Нет!

Это был категорический отказ.

— Нет, Ванго, ты не можешь здесь ночевать. Через несколько часов прибудет экипаж. На рассвете мы летим в Южную Америку. Ты должен уйти немедленно.

Ванго смотрел на Хуго Эккенера. А командир не в силах был выдержать его взгляд.

— Немедленно! — повторил Эккенер.

— Я понимаю… да, понимаю. Немедленно… Я ухожу.

И Ванго шагнул к двери.