Почты часто приходили по ночам, и я нисколько не интересовался тем, что дядя уходил в контору и приходил домой ночью. Меня не тревожили в это время, и я спал спокойно. Но один раз дядя пришел с кем-то. Было очень темно, когда вошел дядя и с ним какой-то человек, присутствие которого я узнал из шороха и кашля.
- Вот ты где живешь! - сказало другое лицо грубым голосом и закашлялось.
- Это ты, брат? - сказала тетка; голос ее дрожал.
- Я, сестра. (Я подумал: что это он все кашляет и как будто сопит.)
- Ну, зажигай свечку. А тот спит? - проговорил дядя.
- Что ему… - сказала тетка.
Я догадался, что это, верно, мой отец приехал. Я задрожал, сам не знаю почему, и стал вслушиваться.
- Ну, что он?.. - говорил посторонний.
- Смучились, брат, смучились, - сказала тетка, зажигая свечку.
- Она избаловала, - проговорил дядя.
- А вы бы его хорошенько утюжили… заправски. Я приподнял немного голову и стал смотреть на постороннего человека, который, стоя у стола в комнате, закуривал дядину папироску, между тем как дядя снимал с себя сперва сюртук, потом жилетку и брюки. Гость был в почтальонской одежде; лицо его запухло, и видно, что давно не брито; сам он роста среднего, не толст, - а видно, что телосложения здорового! Он ничем не отличался от обыкновенных разъездных почтальонов. На вид ему было годов двадцать восемь.
- А меня, брат, просто измучили!.. - говорил он. - Я даже слышать стал плохо.
- Слышал я.
Тетка подошла ко мне и сказала тихо:
- Вставай! отец приехал…
Меня опять как будто обдало морозом; я не мог пошевелиться, не мог вымолвить слова.
- Вставай! Экой бесстыдник… Тебе говорят, отец приехал! - И тетка толкнула меня ногой. Я нехотя сел на войлок, который был постлан на полу и на котором я спал.
- Боюсь, - сказал я.
- Ну-ну, не съест.
Я встал, надел халат. Тетка потащила меня в комнату и подвела к моему отцу, который оглянулся в мою сторону и стал смотреть на меня как-то дико. Последовала немая сцена.
- Большой вырос; жених… - сказал отец.
- Что же ты не здороваешься с отцом-то?.. Ведь это отец твой, - сказал дядя. Голос его дрожал.
- Ну, поцелуй у него ручку, - сказала тетка и утерла глаза рукавом. Я не двигался, молчал, дико смотрел на своего родителя и хотел убежать из комнаты поскорее, сам не зная почему.
- Зачем!.. Ну, здравствуй… Слушаешься ли ты дядю и тетку? - проговорил отец и закашлялся.
- Слушаюсь, - сказал я и хотел еще что-то прибавить, да ничего не прибавил.
- Ну, и ладно… Слушаться надо.
Опять настала немая сцена. Все как будто тяготились чем-то; у всех как будто в это время было тяжело на душе, но никто никому не высказывал своих чувств. Отец мой как-то печально смотрел на меня, дико смотрел на дядю и тетку и изредка кашлял.
- Что же ты не поцелуешь сына? - сказала тетка моему отцу.
- Да что его целовать-то?
- Все же, ведь он сын тебе.
- Что сын! не я выростил.
- Ну, поцелуй! - настаивал дядя.
Тетка подвела меня ближе к отцу; тот нехотя прикоснулся своими щеками к моему лицу и уколол его мне своими щетинами. От него пахло водкой.
- Ты называй их отцом и матерью, слышишь? - сказал мне отец. Я ничего не сказал ему на это.
- Ну, спите, - сказал дядя.
Я ушел в кухню и лег на свою постель. Отец говорил с дядей.
- Ах, брат, как меня избили там! Ты не поверишь, что этот смотритель каждый день топтал меня ногами, бил меня в грудь…
- Плохо, брат… Говорил я тебе: пей, брат, меньше, а ты все свое.
- Не могу, брат, досадно больно.
Разговор продолжался в этом роде недолго. Дядя и тетка уговаривали отца остаться ночевать у них, но отец ушел спать в контору. Когда он уходил, то сказал им: "Прощайте!" - а меня даже и не помянул. После его ухода я долго думал об нем. Я раньше думал, что он когда увидит меня, то обрадуется, будет целовать и плакать, - это я видал во многих семействах, где отцы долго беседовали с детьми после долгой разлуки с ними; но вместо этого я заметил, что отец мой обошелся со мной как с чужим. Я даже рассердился на него: отец ли он мне, если и поговорить-то со мной как следует не хотел?.. Утром отец пил у нас чай и мне ничего не сказал. Он говорил с дядей и теткой больше о своем бедном положении, о смотрителе, у которого он служил писарем, о разных почтмейстерах и новом своем месте. За обедом я уже не дичился его; я узнал, что он не сердитый, и когда он остался один со мной, - в то время, когда дядя ушел в контору, а тетка на; рынок, - я начал говорить с ним, как со старым знакомым.
- Вы, тятенька, долго здесь проживете?
- Нет, а что?
- Так… Вы поживите!
- Чужой хлеб есть?.. Нельзя. (Он говорил нехотя, покуривая трубку с махоркой и глядя в угол.)
- А скоро вы опять сюда будете?
- Не знаю…
- А у вас есть деньги?
- Тебе на что?
- Надо… На пряники надо.
- Нету у меня денег.
Я почему-то выхватил у него трубку и стал курить, как обыкновенно делывал с почтальонами. Отец не препятствовал мне, а только сказал:
- Балуешь ты много! Драть тебя надо, как Сидорову козу… Дай трубку, ножевое вострее!
- А я не боюсь тебя, не боюсь! - и я корчил свое лицо.
- Тебе говорят - дай! - и он выхватил трубку.
- А ты, тятенька, как мне будешь отец-то?
- Скажу я ужо брату-то, он те скажет! - Отец плюнул в угол и ушел от меня.
